Французская революція 1789-95 г. въ освѣщеніи И. Тэна. - [166]

Въ лицѣ Робеспьера якобинская злоба слилась съ натурой завистливой и подозрительной, жестокой и робкой, а потому лицемѣрной, и произвела тотъ безпощадный и безсердечный фанатизмъ, который не задумывался ни передъ числомъ, ни передъ нравственнымъ качествомъ жертвъ, который возвелъ пролитіе крови, бездѣльное и безсрочное, въ государственный режимъ и моральный принципъ. Несмотря на бездарность свою въ роли государственнаго дѣятеля и на то, что онъ многимъ изъ своихъ соперниковъ уступалъ въ ораторской способности, — Робеспьеръ выдвинулся передъ другими и сталъ героемъ своего времени, потому что соединялъ въ себѣ тѣ пороки, которымъ это время наиболѣе поддавалось, и тѣ достоинства, которыми оно особенно дорожило. Въ эпоху болѣзненно развитого демократическаго чувства и среди партіи, опиравшейся на пролетаріатъ, Робеспьеръ явился монотоннымъ глашатаемъ моднаго, сентиментальнаго прославленія бѣдности и бѣдноты, при чемъ его собственный скромный образъ жизни, ни въ чемъ не измѣнившійся, несмотря на пріобрѣтенную власть, убѣждалъ всѣхъ въ томъ, что этотъ постоянный печальникъ о «несчастномъ народѣ» былъ самымъ искреннимъ его другомъ. Затѣмъ, въ эпоху сильно возбужденныхъ революціонныхъ страстей и страха реакціи и измѣны, Робеспьеръ явился неутомимымъ и неугомоннымъ всенароднымъ ябедникомъ. А ходъ событій былъ таковъ, что постоянно оправдывалъ въ глазахъ толпы безпрерывные доносы и клевету ея любимца: Робеспьеръ оказался пророкомъ не только относительно ненавистнаго толпѣ двора, но и всѣхъ кумировъ народа, его обманувшихъ: конституціоннаго генерала Лафайета, демократическихъ трибуновъ жиронды, республиканскаго генерала Дюмурье, наконецъ относительно якобинскаго Мирабо — Дантона — всѣ они, одинъ за другимъ, измѣняли народу, входили въ стачку съ его врагами. Насколько роль доносчика, ябедника, выслѣживающаго измѣнниковъ, соотвѣтствовала тогдашнему настроенію, доказываетъ популярность Марата, у котораго чутье «измѣнниковъ» доходило до галлюцинацій и изступленія психопата. Робеспьеръ облекъ этотъ дикій и слѣпой инстинктъ въ формулы прозорливой и неподкупной народной политики. Стращая народъ коварствомъ ложныхъ друзей и кознями заклятыхъ враговъ, «шпіонами Питта и Кобурга», Робеспьеръ искусно сплеталъ страхъ своего собственнаго запуганнаго воображенія съ тревогой народа, который не вѣрилъ въ свою побѣду и не довѣрялъ своимъ собственнымъ вождямъ. На почвѣ такого настроенія сложилась программа «общественнаго спасенія», съ ея двумя требованіями сосредоточенія власти и очищенія общества. Въ лицѣ Робеспьера оба эти требованія совпадали, и потому осуществленіе этой программы было залогомъ его конечнаго торжества и владычества. Его постоянный призывъ — «стереть съ лица земли (balayer) измѣнниковъ», очистить (épurer) правительство и администрацію, вытравить (purger) изъ арміи аристократизмъ, а изъ народнаго представительства сепаратизмъ, держать обнаженный мечъ закона надъ главою могущественныхъ заговорщиковъ и вѣроломныхъ генераловъ, — былъ для него крикомъ личнаго самосохраненія и сдѣлался лозунгомъ партіи, которая могла удержаться во власти лишь посредствомъ террора.

Онъ выступилъ въ революціи, поддавшейся атеизму и эпикуреизму, провозвѣстникомъ новаго религіознаго культа, который долженъ былъ обновить общество, охватить всего человѣка, преобразовать весь жизненный строй. Робеспьеръ, благоговѣвшій передъ Руссо, сдѣлался законодателемъ и іерофантомъ гражданской патріотической религіи. Въ ея установленіи заключалась вся его политическая мудрость; въ ней его реторика черпала лучшее свое вдохновеніе{71}; на ея идеалахъ зиждилась сила его доносовъ и обвиненій. Вѣра въ свое религіозное призваніе давала Робеспьеру то странное спокойствіе совѣсти, не смущавшейся никакими ужасами террора. «Отнимите у меня мою совѣсть, — восклицалъ онъ, — и я самый несчастный изъ людей!» Эта вѣра внушала ему ту прямолинейность, въ силу которой онъ считалъ себя въ правѣ осудить на казнь всякаго, кто отступалъ на нѣсколько шаговъ влѣво или вправо отъ его линіи правовѣрія (en déça ou au delà de la vérité). Но по мѣрѣ того, какъ въ «гражданской религіи» улетучивался догматическій элементъ, ея правовѣріе отождествлялось съ соблюденіемъ кодекса гражданской морали. Уже Руссо замѣнилъ понятіе еретика и грѣшника понятіемъ дурного гражданина, эгоиста (le méchant). «Le méchant, — говорилъ онъ, — se craint et se fuit; il s'egaye en se jetant hors de lui-même; il tourne autour de lui des yeux inquiets et cherche un objet qui l’amuse»{72})… Пуритане якобинства усвоили себѣ это воззрѣніе, какъ норму жизни и какъ орудіе борьбы съ своими противниками. Въ ихъ глазахъ всякій, кто искалъ развлеченій, кто желалъ наслажденій въ жизни или заботился о накопленіи средствъ, которыя могли доставить эти наслажденія, былъ порочнымъ гражданиномъ и отступникомъ отъ правовѣрнаго патріотизма. Такъ рядомъ съ политическимъ и соціальнымъ развился моральный терроръ — lа sainte violence Мабли — и изъ якобинцевъ выдѣлилась и сплотилась немногочисленная, но энергическая партія приверженцевъ Робеспьера.