Франц, или Почему антилопы бегают стадами - [31]

– Мама, что такого ужасного в гашише? Даже Президент Соединенных Штатов тот еще махараджа зеленой Азии. Добро пожаловать в современный мир! Даже интересно, как ты ничего не замечаешь.

Я плюхнулся на диван в гостиной и протянул руку за газетой с вакансиями.

Отец положил мне на плечо свою маленькую ладонь.

– Франц, посмотри на меня. Почему ты так обращаешься с матерью?

Сок грушевый

На душе было до того противно, что я по собственной воле устроился работать на сокодавильню, расположенную у железной дороги Эмменталь-Бургдорф-Тун в Швебисе. Точно так же я мог бы встать перед расстрельной командой, но на давильне я, по крайней мере, зарабатывал на десять граммов черной, марокканской дури в день, и это решило дело.

То, что выходило из цеха В, выглядело омерзительно. Я спускал грушевый сок в канализацию, подавал покореженные пластиковые бутылки Зульцеру, тот, сморщив нос, бросал их в мусорный контейнер. Зульцер работал на фабрике шесть лет, и ему поручили в течение недели ввести меня в курс дела. Это был человек угрюмого вида, куривший одну за другой сигареты «Кэмел». Одет он был в грязную рубашку и производил впечатление бедолаги, регулярно роющегося в мусорных баках и принимавшего душ не меньше месяца назад. Вероятно, всю свою зарплату он тратил на пиво и сигареты, не думая о том, что неплохо бы иногда прикупить новой одежды или сходить к стоматологу. Ему нравилось рассказывать истории про то, в каких крутых парнях он когда-то ходил. У него был раздвоенный подбородок и пластина в носу. Над глазом – шрам от «розочки».

– Если хочешь, чтобы тебя зауважали, подними голос на три октавы and get mad[4].

Он то и дело вставлял английские словечки, чтобы доказать мне, что тоже не лыком шит. По мне, мы с ним оба были безнадежны.

Автофургон уже стоял у погрузочной эстакады, а с конвейера еще не сошла ни одна нормальная бутылка грушевого сока. Конвейер выключили. Бригадирша в прозрачном пластиковом фартуке изможденно перевела дух. Инженер с бригадиршей в растерянности стояли перед новеньким аппаратом – туннельным пастеризатором из Финляндии, как мне презрительно пояснил Зульцер. Инженер считал, что проблема в орошении горячей водой – слишком большие перепады температур для пластиковых бутылок. Он открыл пастеризатор, и оттуда пахнуло густым грушевым духом. Зульцер куда-то скрылся. Мне он советовал сделать то же самое, если я не горю желанием отмывать цепи от липкого сока.

Промывка и регулировка пастеризатора затянулась до обеда. Потом я взял в столовой ломоть хлеба, вышел с территории фабрики и, бредя вдоль железнодорожной линии, раздумывал о грушевом соке, решениях школьных комиссий и родителях – противниках курения. Из всех пор у меня выступил пот, к горлу подкатила тошнота, и виски стиснула головная боль. Я принял немного легкой, совсем светлой травки, и мне слегка полегчало.

У опустелой начальной школы Зонненфельд я повернул обратно и к часу возвратился к эстакаде. Зульцер курил, я ждал. Пастеризатор взревел и выплюнул бутылки. Проверив термометр, инженер остановил аппарат снова. Сказал бригадирше, что температура недостаточно высокая. Как и до обеда, я выливал сок. Зульцер, которого уже даже ничегонеделание повергало в уныние, вызвался мне помогать. «Что мы тут делаем?» – спрашивает. «Сок выливаем», – говорю. «Нет, – покачал он головой, – что мы вообще тут делаем?» Я снова: «Выливаем сок».

– В сокодавильне есть только две положительные вещи, – заверил меня Зульцер. – Баксы и мое общество.

– Просто супер, – подтвердил я.

Через полчаса работы в цеху А заскрежетали дробилки: среди груш оказались камни. Нас с Зульцером послали выбирать их из мезги. Хотя, сердито ворчал Зульцер, это совсем не нужно: все равно потом сок будет проходить через сто фильтров. Но оборудование было новое, и бригадирша считала, что его нужно беречь. Зульцер тупо засмеялся и выудил сигарету. Сказал, что в шесть сваливает.

– Приду домой, поставлю перед собой ящик «Фельдшлёссхен», включу «тарелку», буду пить пиво, чесать яйца и ни о чем не думать. Я шестнадцать лет проработал на складе ткацкой фабрики. Шестнадцать счастливых лет. До самого банкротства.

Когда он об этом говорил, вид у него становился ожесточенным. При этом причиной банкротства был он сам. Ему дали три года за поджог, и он отсидел два из них.

– Два года в тюремной библиотеке. К большинству книг я даже не прикасался, зато другие прочитал от корки до корки, так начитывался, что потом заснуть не мог, столько мыслей лезло в голову. И вот что я тебе скажу, желторотик, ты не единственный, кого тошнит от этой работы.

– Да?

– Точно говорю. Ты не единственный, кого вытолкнули из нормальной жизни.

– Угу.

– Я здесь такой же чужой, как и ты.

Внезапно по транспортеру стали съезжать ящики с бутылками. Пастеризатор заработал. Бригадирша облегченно улыбалась. Она вытащила из ящика бутылку и стала рассматривать этикетку с надписью «Сок грушевый». Мы загрузили фургон.

Инженер принес картонные стаканчики и налил сок. Мы чокнулись. Кроме Зульцера, который не любил грушевый сок.

Бутылки нужно было доставить еще сегодня вечером. Я отметил время в журнале и пошел в раздевалку. Батареи алюминиевых ящиков, белые гладкие панельки на полу и на стенах, ряд умывальников, дозаторы жидкого мыла, полотенца из грубоволокнистой бумаги. Я встал у раковины и закатал рукава. Где нужно резать? Я отрешенно ощупывал запястья, бормотал: «здесь», и «тут», и «нет, нет, выше, поглубже, только полоснуть, и привет». Бывают дни, когда хочется просто выключить свет и погрузиться на дно реки в ванне с цементом. Я подержал голову под краном, смахнул с лица воду, посмотрел в зеркало, висевшее над раковиной. Взяв краску для волос, которой Зульцер маскировал седину на висках и которую забыл на полке под зеркалом, бессмысленно разрисовал черным цветом бессмысленные грудные соски. Мне было так грустно, что я едва не потерял сознание. Единственное время, когда у тебя, Обрист, все хорошо, – это когда ты спишь и не видишь снов.