Фотографирование и проч. игры - [46]
Да только вряд ли Рыжему были так уж интересны все эти подробности, нашего же умника они живо волновали. Постепенно у него родилась своеобразная краеведческая, так сказать, теория относительно Содомихи. Между нами и ими, показывал он на противоположный берег, лежит не что иное, как провалище. На наши же вопросы он принимался нести энциклопедическую околесину об италийском озере Кастроджиованни и о французском Гран-Лье, о том, что Содомиха некогда была деревней черемисской, марийской, а русские были пришлецами; что языческие левират и снохачество представлялись русским именно что грехом содомским (откуда и название), ведь были они людьми старой веры и обряда, ушедшими подальше за Волгу от Никоновой ереси, а позже — от антихристовых «песьих кудрей»; поминал наш эрудит также бретанский город Ис, читал наизусть и всклад «под нам се земля провалити, как се кум куму миловати» и еще что-то из игумена Панфила (мы не знали, кто это); «яко же древле согрешиша людие, сих же пожре земля живых».
Ему возражали, что и черемисов и раскольников он выдумал, что жители Содомихи — баптисты своеобразного толка, называемые так по имени основателя секты Пашкова, благополучнейшего вельможи царствований двух последних Александров, между прочим, дядюшки Черткова (того самого, столь не любимого Софьей Андреевной), и что обратил их в пашковскую веру здешний помещик Губин (одна из песчаных кос и поныне у местных называется Губинское Рыло, хоть от усадьбы не осталось и следа)… На Пашкова он еще соглашался, лишь замечая, что было-то это почти что сегодня, в прошлом веке, а он говорит — об истории, советовал читать Печерского, замечал, что вопрос о содомихинской вере есть вопрос темный, что остатки язычества, без сомнения, тлеют в содомихинских душах и биографиях, и предлагал всем желающим получше вглядеться в здешние рожи (в этих смуглых голубоглазых лицах и впрямь чудилась какая-то угро-финско-татарская подмесь, как если бы инородец подправил наши иконы новгородского письма). А Рыжий ваш еще что-нибудь учудит, говаривал наш толстый, помяните, мол, мое слово (точно как генеральша Епанчина в финале знаменитого романа), и если считать, что утопнуть в грозу — это и называется учудить, то эрудит наш оказался пророком…
Умерла одна из сестер-«миллионерш», бабка Глаша, и односельчане решили ее везти отпевать в церковь (благо церковный погост — и было самое близкое кладбище). Этому решению не стоит удивляться, вера этих темноликих людей и вправду была довольно смутна. Несмотря на свой суровый баптизм, давно оставшись без духовных водителей, православную церковь они таки тоже посещали, при том, что добрая половина из них была еще и коммунистами: тот же Гитлер, скажем (впрочем, в церковь он вряд ли ходил). Марья, бывшая бригадирша и член поссовета, была истовой пашковкой, дня не пропускавшей, чтобы не послушать по радио передачи откуда-то из Аргентины, в то время как два ее партийных сына служили милиционерами — один в Москве, другой — в Ленинграде.
Рыжий тоже отправился на отпевание. Усадил в автомобиль Ольгу (она к тому времени отвоевала себе место наперсницы, пропалывала Рыжему огород, топила баню, а его самогонный аппарат перекочевал в ее сенцы, так что она стала как бы еще и личной его шинкаркой) и бабку Наташку, которая идти за гробом восемь километров никак не могла (гроб повезли на телеге, запряженной единственным в деревне глухим мерином по кличке Юрок), но в церковь хотела попасть непременно, потому в церкви весело, когда она была там в последний раз — не вспомнить — и уж до смерти навряд когда еще побывает.
Затерянная церковь обслуживала огромный приход (прочие храмы в широкой окружности повзрывали, но эта выжила — одна на сотню деревень, в которых, впрочем, немного осталось способных до нее добраться прихожан), священник не халтурил. Дьякон, правда, был вполпьяна, но раскрывал толстую старую книгу вовремя и на положенном месте, а поп, человек еще молодой, возраста Рыжего, исполнял службу сосредоточенно (занятно, за какие грехи начальство его сюда сослало).
Поначалу Рыжий томился в церковной духоте, воспаленной жаром и треском десятков тонких свеч, потом творящееся действо заинтересовало его: над маленьким деревянным крашеным гробом с лежавшей в нем бледно-желтой, как росток картофелины, старушенцией, в платочке, с бумажной лентой на лбу, в темно-коричневой с желтым крапом ситцевой кофточке, над ее изголовьем бледный священник с серьезными запавшими глазами читал тягучим голосом непонятные напевные слова. Время от времени стоявшие вокруг старушки крестились, прежде других — сестра покойной, жадно и с наслаждением, а бабка Наташка, притиснувшись к гробу, все заглядывала умершей в лицо с идиотическим восторгом (она одна в деревне носила очки, которые чудовищно увеличивали ее прозрачно-голубые бессмысленные глаза). Ни с того ни с сего перекрестился и Рыжий, а потом мысленно проверил — с той ли руки и верно ли положил он крест, со лба на живот, справа налево. Все было верно.
