Форвард — в защиту - [8]

— Ну! — ответил Юра.

— Баранки гну! Почему тебя кацо безбилетником назвал?

— А это у меня фамилия такая, — ответил Юра.

— Ага. Ну вот я тебя в милицию в Харькове и сдам.

— Это за что?

— А за фамилию. Их там такие фамилии очень интересуют…

Поезд подошёл к станции. В коридоре зашумели, и через секунду с грохотом в купе вдвинулся здоровый дядька в соломенной шляпе и с огромным чемоданом. Свой законный билет он, как наган, нацелил на Юру.

— Мабудь, туточко, — сказал он, однако, добродушно.

Юра не стал дожидаться, пока добродушие на лице здоровяка закономерно сменится чем-нибудь похуже. Подхватив портфель, он бросился вон из купе и столкнулся с проводником.

— Э, слушай, — сказал тот. — Билета у тебя нет. Я могу этим фактом пренебречь. Но чтоб тут тебя не было. Этот высокопринципиальный товарищ не бог весть какая шишка, а нервы истреплет. Понимаешь?

— Понимаешь, — ответил Юра. — Субординация. Только я, наверно, не в тот вагон сел. Помню, что чётный… В этом поезде мои едут папа и мама. А я должен был к ним подсесть. Пойду искать.

— Ну-ну, — сказал проводник. И тут же с тяжёлым неуклюжим стуком (такой услышишь только в поездах) отскочила дверь купе и показалась неторопливая, но неуклонная фигурка «мелиоратора». Юра заспешил к тамбуру.

Перенажимав множество угловатых дюралевых ручек, переоткрывав и перезакрывав большое количество тяжёлых дверей, пройдя по двум тревожно елозившим под ногами железным листам в гулком переходе, он оказался в следующем вагоне — в шикарном международном. Но Юру он не потряс — не до того сейчас было.

Он стоял у окна и смотрел на убегавшие километровые столбы, на уходящие перелески и уплывающие просторы. А какая-то отдалённая вышка, наподобие нефтяной, наоборот, суматошно бежала вместе с поездом.

— …Бишка, фу! — закричала где-то рядом Матильда.

Юра очнулся. Он, оказывается, дома. Лежит на тахте. Наверно, задремал на миг. Потому что в этот миг Матильда представилась ему молодой и рыжеволосой. Она держала ракетку от пинг-понга, на которой весело прыгал беленький шарик. Не очнись Юра, неизвестно, куда бы завёл его дриблинг воспоминаний.

За окном повторился голос Матильды:

— Бишка, ко мне! Ну, кому я говорю!

Матильда. С неё все неприятности и начались.

И ЮРИНА ПАМЯТЬ ПОНЕСЛАСЬ В ПРОШЛОЕ.

Она, эта барынька, то ли из старинного кинофильма про даму с собачкой, то ли из полузабытого стиха («…картину, корзину, картонку…»), оказывается, певала по праздникам на общественных началах. Песня была одна и та же: «Черноглазая казачка подковала мне коня». Забрёл как-то Юра в красный уголок ДЭЗа и обомлел: Матильда — руки в боки, глаза лукаво и озорно сверкают, будто и впрямь молодая казачка, а не осколок прошлого с таксой. Голос низкий, звучный. За роялем сидела Инга Фомина, Матильдина подруга, и вполне прилично возделывала двумя руками клавиатуру. Хотя по виду она была типичная сплетница.

Юре тогда показалось, что эти две подружки стали на правильный путь. Но нет, такие не исправляются. Прибегает как-то Толик, запыхавшись, и говорит: «Матильда хочет наши Лужники прикрыть». И показал то, что ему удалось сорвать с ДЭЗовской стенгазеты:

…не пора ли

Ужасный прекратить футбол?

Вы нашу просьбу не забыли? —

Волнуется пенсионер —

Пока нам окна не разбили,

Разбейте перед домом сквер.

И вторят инженер, учитель,

И ветеран, и пионер,

Взывая к ДЭЗу: пощадите!

Разбейте поскорее сквер.

М. Серебряная.

Матильдин стих, однако, восстановили, хотя, конечно, он был странным, особенно про пионера. Но жильцы забеспокоились — решили, что лучше устроить на пустыре детский городок. Они (в основном бабушки и прабабушки) не оплошали и тоже создали свой стих: «Не хочем мы, чтоб в скверах под окошкими гулял народ с собачкими да с кошкими… и т. д.». Стихи эти в газету не взяли, но созвали собрание жильцов и большинством порешили так: всем миром взять топоры, лопаты, грабли, пассатижи и другие инструменты, взять да и создать на пустыре что-нибудь хорошее для малышей.

И вот как-то утром на пустырь заявились два дядьки. Они принесли доски и попросили юных футболистов не тревожить их, трудяг, своим мячиком. Очень культурно попросили. Руководил строительством песочницы грузный добродушный дядька в синем комбинезоне и с трубкой в зубах — Ян Яныч. Как он своим рубаночком: вжик, вжик! Или: шурк, шурк! Как он своим молоточком с красной (чтоб в стружках не затерялся) ручкой: р-раз! — и гвоздь с одного маху по шляпку уже в дереве. Высшей квалификации труженик. Похож на передовика из социалистической страны, но наш, только «прибалт», как говорил отец.

Вот и попробуй теперь этого симпатичного дядьку забыть. Выкинуть из памяти всю его добродушную добросовестность! И забыть его худющего напарника — русского умельца, который старательно выводил при помощи долота по краю песочницы резной узор. Выводил и замысловато улыбался, сложив губы трубочкой: это всё, дескать, ерунда. Но раз уж меня попросили, то с нашим удовольствием…

Когда эти двое пошабашили и ушли (а Ян Яныч ещё дважды с удовлетворением оглянулся на работу рук своих), из песочницы сделали ворота, расположив её стоймя. Стали забивать голы — для особого смака даже без вратаря. Удар — и дикий вопль: «Никаких пес-с-сочниц!» С нажимом на «с»: пес-с-сочниц. Ещё удар, и: «Никаких пес-с-сочниц!» И всё бы это ничего. Но потом песочница загорелась. Кажется, потому, что рухнула и чуть не отдавила им ноги. То есть как бы проявила агрессию. Сам Юра не поджигал — он «только» сбегал за спичками. Да ещё по дороге прихватил стружек — заприметил, куда отнесли их аккуратные мастера. Большой добротный квадрат снова поставили вертикально, обложили стружками и всё с тем же воплем: «Никаких пес-с-сочниц» — подожгли…