Формы реальности. Очерки теоретической антропологии - [72]

В дни большого голода была молчаливость. Люди тогда много молчали. Неубитым дистрофией говорить, собственно, было не о чем. Делать в этом направлении было нечего. Возможности были срезаны до такой степени подчистую, что не осталось места для идеологизации фактов, для их психологического обогащения и использования — в целях вечного человеческого стремления к реализации ценностей[358].

Гинзбург как будто точно следует интуициям Лапланша, когда говорит о невозможности дискурса, в котором бы реализовались «психологическое обогащение и использование — в целях вечного человеческого стремления к реализации ценностей». Ту же мысль она выражает иначе, когда говорит о блокировке способа «побеждать мир вещей — <…> любовью, познанием, конструкцией». Только в результате такой обработки чужеродного внешняя травма и даже собственное тело могут разрушить «блокаду равнодушия» и создать дискурс травмы и боли.

ГЛАВА 14. КОНТИНУАЛЬНОЕ И ПРЕРЫВИСТОЕ СИМВОЛИЧЕСКАЯ ИНТЕГРАЦИЯ СФЕР И IMAGO. БУРДЬЕ, ДЮРКГЕЙМ

Возможно, самый существенный вывод из теорий Фрейда и Лапланша заключается в том, что формы отношений между собой и чужим, человеком и миром, о которых речь шла в первой и второй частях книги, разворачиваются не только между человеком и его окружением, но и внутри человека. Травматическое насилие, из которого вырастают Я и весь аппарат языка и символизации мира, имеет корни не только вне человека, но, пожалуй, еще в большей мере внутри. Правы был Ницше и Шелер, связывая ресентимент с реакцией Я на чужого, но в их глазах, конечно, этот чужой не был инкорпорирован внутрь носителя ресентимента.

Особый интерес в этой перспективе начинает вызывать функционирование языка, в котором чужое, инородное абсолютно неотделимо от своего, внутреннего. Еще в 1960‐е годы социологи и антропологи ввели в обиход малоудачное понятие структурного насилия. Речь шла о попытках проанализировать страдания, причиняемые устойчивыми социальными структурами без участия неких персонифицируемых агентов. К таким структурам относились, например, организация здравоохранения, демографический баланс общества и т. д. Такого рода работы были предприняты Полом Фармером, Йоханом Галтунгом, Гернотом Кёлером, Норманом Олкоком и другими. Джеймс Додд, анализируя эти попытки, справедливо заметил:

…«структурное насилие» подразумевает образ насильственной структуры, как если бы структуры могли быть агентами насилия или, по меньшей мере, причинами разрушения и массового страдания. Этот образ должен быть воспринят со скепсисом: структуры, конечно, не оказывают воздействия в прямом смысле слова, и даже если они действуют, то скорее как условие или сопровождающий фактор, нежели как что-либо, напоминающее механическое воздействие[359].

Структура не может быть прямым фактором насилия, потому что она исключает «вторжение», «разрыв», всегда сопровождающие травму насилия.

Пол Айзенстайн и Тодд Макгоуэн попытались разработать даже целую теорию власти как феномена, связанного с разрывом или прорывом. Многие интуиции они позаимствовали у Лакана, который придавал особое значение континуальности означаемых в окружающем нас мире и дискретности означающих. Лакан говорил, что дискретность означающих позволяет им вступать в отношения подмен в процессе создания «символической прерывистости»[360]. Айзенстайн и Макгоуэн высказали предположение, что насилие укоренено в отношении разрывов и непрерывности, на которых строится сама ткань языка:

В то время как означающее, рассматриваемое само по себе, несет в себе мету изначальных разрывов, означаемое уверяет нас в том, что мир полон смысла и самодостаточен. Смысл производит вытеснение разрывов означающего, позволяя нам ассоциировать означающие с их значением, а не с эмерджентностью означающего как такового. Как только мы входим в смысл, он функционирует как закрытый мир, в котором каждый элемент имеет значение. Значение являет себя как вездесущее и вечное. Смысловая тотальность мира означаемых затемняет скандал прорыва означающего[361].

Тут, на мой взгляд, незримо присутствует метафора коперниканского мира, подвергаемого птолемизирующей центрации в тотальности смысла, только перенесенная из топографии психики в область языка, который становится камуфлируемой ареной насилия, мыслимого в категориях двоичности. Означающие тут производят смысл, который приобретает видимость полноты и скрывает, что он возникает благодаря разрывам и прорывам, производимым означающими. Смысл при этом принимает обличие умиротворяющего «своего», а означающее как таковое — «чужого», угрожающего области символического.

Это раздвоение языка и сознания обнаруживается почти всюду, где речь идет о нефизическом, немеханическом, но символическом насилии. Идею символического насилия развил Пьер Бурдье. Социолог начал свои исследования этого феномена в 1962 году, а в 1989‐м опубликовал документированный отчет о них[362]. Позднее он описал ту сцену, которая натолкнула его на идею символического насилия:

…бал в маленькой деревне, вечер накануне Рождества в сельской таверне, куда лет тридцать назад взял меня с собой мой друг. Там я наблюдал поразительную сцену: молодые люди и девушки из близлежащего города танцевали в середине помещения, в то время как другая группа молодых людей, но постарше, примерно моих одногодок в то время, но все еще холостяков, стояла без дела у стен. Вместо того чтобы танцевать, они интенсивно всматривались в бал и бессознательно двигались вперед, постепенно сжимая то пространство, где танцевали люди