Формы реальности. Очерки теоретической антропологии - [37]

Конечно, монотеизм никак не сводится исключительно к дистанцированию, возникающему от исхода бога в трансцендентность. Монотеизм является религией откровения, которое пророк — Моисей, Мухаммед — непосредственно получает от бога в момент Епифании. Одним этим монотеизм радикально отличается от традиционных религий, которые не имеют момента начала и уходят корнями в мифические времена, лежащие вне горизонта достижимости. Откровение всегда фиксируется в письменном тексте и превращается в обязательное высококодифицированное credo. Поэтому монотеизм часто называют догматической религией. Никогда до его возникновения религия не имела фиксированной догматики. Язычество не знает никакой религиозной догмы.

Догма впервые вводит навсегда закрепившееся различие между истинным и ложным учением, истинной религией и ложной. Появляется понятие ереси, которого не существовало и которое решительно отделяет сообщество правоверных от «заблудших». Момент откровения — это фундаментальное прерывание традиции, на которой основывались более архаические религии. Откровение — это момент революции. Ян Ассманн, написавший важную книгу о монотеизме, замечает:

Соответственно, эти новые религии могут наиболее точно быть охарактеризованы термином «контр-религии», так как только в этих религиях декларация истинности сопровождается возникновением врага, с которым надо сражаться, только они ведают ереси, язычников, ложные доктрины, секты, предрассудки, идолопоклонство, магию, невежество, неверие…[193]

Именно с установления монотеизма начинается эпоха доктринальных войн и уничтожения людей за их веру.

Но, возможно, самым радикальным новшеством монотеизма (включая буддизм) было то, что он призывал отвернуться от мира и повернуться в сторону текста, трансцендентности и будущего спасения. Все предшествующие религии были носителями имманентности, касались погруженности человека в мир и его взаимодействия с невидимыми силами в этом мире. Хотя бы поэтому они ни в коей мере не толкали человека в сторону решительного дистанцирования от мира. Ранние религии строятся вокруг комплекса локальных божеств, которые пронизывают ту или иную локальную среду, и обслуживаются локальными ритуалами. Догматическая религия порывает с этим партикуляризмом и решительно заявляет о своей универсальности. Речь идет о полном непризнании иных культов и богов, как бы далеко ни располагались их святилища. В этом смысле монотеизм — сильнейшее средство униформизации мира. Все равны перед богом в той мере, в какой все (кроме жреческого сословия) удалены от него. В каком-то смысле речь идет о демократии равноудаленности. Ассманн так определяет эту ситуацию: «Чем более исключающим является божество, тем более оно распространяется на все человечество»[194]. Исключением тут, конечно, оказывается иудаизм, который вырабатывает доктрину «избранного народа», локализующую тот универсализм, который ему тоже отчасти присущ. Исключение неверных, которое можно назвать Моисеевым отличием, тут не уравновешивается возможной ассимиляцией всего человечества. Язычество (сам термин порожден эпохой монотеизма и никогда ранее не существовал) тоже обладало высоким потенциалом универсальности, на которой зиждилось все здание Римской империи. Но эта универсальность не опиралась на исключения и предполагала толерантность.

Одной из форм универсалистской толерантности была так называемая переводимость божеств, характерная для язычества. Речь шла о практике перевода имен локальных богов, которая выражала представления о совместимости различных локальных культов, не исключавших друг друга. Феномен переводимости богов обнаруживается в глубокой древности в Шумере и первоначально развился на перекрестке шумеро-вавилонского и аккадских языков, которые соседствовали и постоянно взаимодействовали в рамках более или менее однородной культуры. В рамках этого соседства наименование одних и тех же богов в разных языках разворачивалось транслингвистически, но не транскультурно. Постепенно, как замечает Ассманн, практика перевода имен богов расширилась. До нас дошли списки таких эквивалентных имен на разных языках. Известен, например, такой «словарь», созданный в Угарите, городе на территории современной Сирии, в котором содержатся шумерские, аккадские, хурритские (индоевропейские) и угаритские (семитские) имена. Ассманн сообщает:

Здесь перевод касается трех принципиально различных религиозных культур, а потому сталкивается с серьезными трудностями. Шумеро-вавилонское Anum (бог небес) не составляет проблемы: его передают угаритским shamuma (небеса). А вот для Antum, его жены, не существует угаритского языкового эквивалента. Очевидна невозможность создания женского варианта shamuma. А потому найден теологический эквивалент в форме Tamatum (моря), которое в угаритской мифологии может выступать как женский партнер небес[195].

Беате Понгратц-Ляйстен показала, что само понятие своих и чужих богов на древнем Ближнем Востоке было далеко от нынешнего, поскольку границы своего и чужого проходили не столько между культурами, сколько между различным образом жизни, а именно между городами, где были сосредоточены значительные культы, и сельскими жителями, в частности пастушескими племенами, идентичность членов которых строилась вокруг культов предков и богов — покровителей профессий. Мы сталкиваемся тут с характерной проблемой различения своего и чужого. В городах доминировали «городской бог, божества пантеона и, в конечном счете, главный бог, определявший личную и религиозную идентичность»