Формула всего - [87]

– Давно из Буковины?

– Наверное, с год, – ответил Выдра.

– Указ-то слышал?

Мы помолчали. Молчать рядом с Выдрой было приятнее, чем с самим собой. Вместе хорошо – один хлеб кусать, одну боль делить. Все цыгане братья. Братья по несчастью.

Свою долю картошки Антощ отдал сестре. Меня это тронуло – заботливый брат.

– Слушай, Выдра, а ты случайно не встречал Кирилешти? Это кастрюльщики.

– Извини, морэ, чего не знаю – того не знаю, но после Указа таборы ваши подались к нам, дорога главная – через Ствильно. Хороший город. Так все и едут. Думают, их в Буковине ждут, – салахор отчего-то непонятно разозлился, а что тут злого? Разве в Буковине места будет мало?

Я его копнул:

– А чего – все к вам, а вы оттуда?

– Так мы ж не знали, что тут такое! – воскликнул Антощ, но вся его мрачность осталась с ним. Он посидел, посидел, подумал, а потом берет – оголил плечо:

– Видал?

Клеймо! Мать твою копытом!

– Это буква Бэ-э, – сказал Антощ значительно. – Бэ-э – Буковина! За любовь терпел, морэ… Коней люблю! И они меня любили! А жандармы – не очень. Еле ноги унес! Был у меня непроменный конь! Он нас с Хазой спас. Я ему поклялся на своей крови и своих слезах, что не отдам его никому, а потом уступил, и ушло мое счастье вместе с этим конем. Где оно теперь? Все дороги мне стали в горку, а под горку одна, – Антощ скрестил руки. – Небо в клетку! Тюрьма! Знаешь, почему я тебя позвал?

– Было бы темно, а кони найдутся?

– В точку, морэ. Одному мне сложно, с ней, – тут Хаза на него посмотрела, – еще сложнее, но ты, я вижу, цыган – немалый. Мы с тобой можем…

Я его понял и так ответил:

– Ты не обижайся, но мне свой табор надо догнать – просто кровь из носу, а пойдем на дело, с тюрьмой сосватают – не догонишь. Ты мне брат, но дороги у нас разные.

Он огорчился – стал еще чернее, а я, конечно, не тюрьмы испугался. Тут другое. Я рассуждал – вот я, а вот Выдра. У меня с собой деньги, у него их нет. Когда он узнает (а он узнает), дружить нам будет уже сложнее. «Буква Бэ-э!» Вы б его видали – такому первая путевка в рудник. Клянусь конями! С перерезанной глоткой меня оставит – и вся наша дружба. Вот был бы я таким же оборванцем – слились бы наши цыганские тропинки в одну большую разбойничью дорогу, а так – не так!

– Жалко, морэ. Мы б с тобой дали – и жару, и пару! – он ворот распахнул, а там висит: с одного конца плоский, с другого острый. Батькин ключ![100]

– На груди ношу. Заместо креста.

– А крест потерял?

– Хуже, морэ. Душить он меня стал. Налипло на крест… всякого-сякого. Бросил его рыбам. И легче стало.

– Нехорошо без Бога воровать.

– Бог не велит, а брюхо велит. У пустого живота совести нет.

– Голодному бог простит, – откликнулся я такою же присказкой.

Еда наша кончилась, поленья обуглились. Хотел я прощаться, да не тут-то было. И как так выходит? – пустяк, соринка, а ты попался, и вся твоя жизнь из-за этой соринки совсем другая; не было б ее – ничего бы не было.

Хаза наклонилась – чтобы дров подкинуть, а я смотрю – у нее из-под блузки монетка скользь. Золотая! Ай! Я точно такую же Ворже дарил! Чекан – старинный. Как тут не спросишь?

– Ты уж невеста?

Хаза монетку назад заправила и говорит:

– Раньше была. Это на память.

– А что случилось?

– Мой жених пропал. Пропал и умер. Так говорили.

Не вру, чавалэ – как будто ножик поднесли под горло. Я сам пропал! «Пропал и умер», – сказали Ворже.

– Так пропал или умер?

Нехорошо было мучить девчонку, и Хаза всем видом давала понять, что ей неприятно, но я уж насел, потому что – соринка, да к ней другая; и отвернулся б, да на что тогда смотреть?

– Он пропал и умер. Мне рассказали.

– А ты не видела?

– Нет, не видела.

Дэвлалэ-Дэвла! Один в один! Солнце почернело!

Я схватил ее за руку:

– Слушай, а не рано ты его схоронила?

– Прокляну, – Хаза обозлилась, но я продолжал:

– А если он жив?

– Паприкаш умер.

– Ты же не видела!

– Так рассказали!

– А ты поверила?!

– Хватит, – вмешался Антощ.

Я повернулся к нему. Хаза испугалась, что мы можем сцепиться, и сделала шаг между мной и Выдрой. Я было вскипел: «Что за нахальство! В мужское дело! Чего она лезет?», но ругаться не стал – они ж салахоры; чего с них взять?.. – мозги-то кривые! Но она молодец! Тут закон не закон, обычай не обычай, а между двумя ножами не всякая встанет, когда не зовут!

– Зачем ты ее обижаешь? – вопрос Антоща был разумен и требовал такого же разумного ответа. Правда была на его стороне.

– Прости, – сказал я. – Дай покурить, и ты все узнаешь.

Мозги у меня ходуном ходили. Я затянулся. Значит, дело было так – ее сосватали, а жених пропал. Решили, что он умер, потому что у нас, когда всем удобней считать, мол, так-то, разумеется, так-то! сомнений нет!

И как так совпало?! Паприкаш и Хаза, Воржа и я… Наши истории были похожи, как будто спички. А я, дурак, хотел их оставить! Господь не зря!.. Вот и все, чавалэ!

Говорю:

– Весною я сосватал девушку – красоты невозможной, хороша от рода, чего искать лучше? Воржей зовут. А потом случилось – мне нужно было от нее уехать, и я уехал. Свадьбу отложили. Я ей монетку на шею повесил. Как у тебя, – посмотрел на Хазу: она меня слушала, даже не двигаясь; редко так слушают, если не дело. – Чтоб дожидалась. А дальше вот что. Время прошло – месяц, второй. В общем, чавалэ, ей сообщили, будто я умер. А я не умер! Но так сказали. Она вышла за другого. То, что понимается, то не говорится.