Формула всего - [88]

Хаза отвернулась – смотрит на озеро, другой берег. Я дух перевел. Что за утьки-ватьки! Полчаса назад эта самая девчонка была мне чужая, а теперь как будто родная кровь! Она, наверно, переживала нечто похожее. У дураков мысли сходятся. Я пожалел Хазу твердой жалостью, не так, как женщины нас жалеют. Чем смогу – помогу ей. Возьму с собою. Со мной – не пропадешь! Только Антощ лишний – про деньги узнает, ну и понятно. Нельзя мне с Выдрой. Мне нужно с Хазой. Но она без брата никуда не пойдет. Или то, или то. Как в одной загадке. Вы ее знаете. Жил-был цыган. Коня у него не было, жены не было, зато были волк, коза и кочан капусты. Ему надо было перевезти их с одного берега реки на другой, а плавать умел лишь кочан капусты. В общем, лодку цыган украл, но в нее помещалось только что-то одно. Тут и загадка: возьмешь с собой волка – коза съест капусту, капусту заберешь – волк съест козу! А цыгану хотелось оставить все целым. Я всегда удивлялся – зачем ему волк? Волк не лошадка! Ответ я забыл, ну а если бы помнил, он бы вряд ли помог мне. Салахор уже понял, что я – с секретом, и бандитский нюх подсказал ему прямо: не отпускай…

Как все запуталось! Черт с ним, с золотом! Счастья не купишь!

– Антощ, – сказал я, – что ты мне скажешь, если я заплачу тебе тридцать дукатов за одно дело.

– Скажу, что ты правильно сделаешь, морэ.

– Тогда слушай.

Я предложил, как сейчас же придумал – мы с ним поедем догонять Кирилешти, по дороге в Ствильно. Невеста моя – уже замужняя, так что, наверное, мне понадобится лишний нож, «твой нож, Антощ».

– Это по-цыгански! – одобрил салахор.

– На суд и сходку я не надеюсь. Смутное время, и суд будет смутный. Возможно, так выйдет и мы их догоним еще в Империи, а может случиться, что в Буковине. Я там не бывал, а ты ее знаешь. По рукам?

– Тридцать золотых?

Я мог дать ему и в три, и в четыре раза больше, но такие деньги были бы для Выдры слишком большим искусом сбежать по дороге.

– Сорок.

– По-честному?!

– Клянусь конями! Антощ. Ты еще не знаешь, кого ты встретил. Будь верным другом – и цыганское счастье будет звенеть у тебя в кармане.

– Я не сомневаюсь. И ты не сомневайся – мой нож никогда не станет врагом твоему ножу.

Он правильно понял – живой-здоровый я ему выгоднее, чем мертвый.

– Схоронить мне сестру, если слово нарушу. Твоя дружба сейчас для меня дороже любых монеток!

Я удивился, как он загнул.

– Опустошен я, – продолжал Выдра. – Ничего мне не надо. Просыпаюсь и жалею… что просыпаюсь. Сердце заржавело. Жалости у него ни на грош не выпросишь. Ее только жалко, – он кивнул на Хазу.

Последние слова убедили меня сильнее клятвы. Цыгане клянутся, как ветер дует!

Надо же, думаю, сам конокрад, а слабое место у него есть. Вот и почернел. Через это место. Через него и с пути собьется. Может, уж и сбился – вон как одет! Просто оборванец! Не по-конокрадски! Затянулась в его жизни черная полоска! Пусть она пройдет! Не за мой лишь бы счет.

А еще он добавил – про Паприкаша:

– Я его видел. Его убили.

Мы заночевали там, где я ночевал. Имущества у них оказалось немного: пара подстилок, соломой набитых, и одеяло, одно на двоих. Постелились они вместе. Выдра лег позже, к Хазе спиной, но она повернулась к нему во сне.

Я досиживал у костра один. Под вечерний звон хорошо грустить. Потом я заснул. Снились неизвестные бесцельные люди и какая-то досада.

На заре я опять полез в озеро купаться, потому что люблю. И зимой купался. Назад подплываю – Хаза встречает: по пояс голой. Не видит, что ли? Конечно, видит! И ничего. Грудка ее голенькая как будто светится!

Наши девушки так не ходят. Им это позор, а она – не наша! Мне стало весело. Я нырнул – хотел достать ракушку, но не нашел – везде ил пятнистый.

Хаза присела – воду зачерпнула, котелком, и пьет. На меня взглянула – я был уже близко. Она ладошкой в меня плеснула – не долетело. Я удивился, нахмурил брови, но так хотелось плеснуть в ответ! Может, и плеснул бы, но вышел Антощ и возмутился:

– Прикройся. Не дома.

Он стащил с ветки блузку и бросил в Хазу. Она поймала – как трава, спокойна, а я смотрю – прямо впился глазами! У Хазы и впрямь было что посмотреть. Я не про женское. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Я про клеймо! Оно было в точности таким, как у Выдры, – буква «Бэ-э»! Антощ говорил, что его клеймили за конокрадство, – с этим все ясно, а ее-то за что? Я призадумался. Ладно, проехали. Захотят – сами скажут. Но они не сказали. Салахоры есть салахоры. У них в Буковине и грибы буковинские. Жена мужа пойдет хоронить без верха, и никто никогда ей в упрек не поставит, что она оскорбляет этим память умершего – глухи наши уши, пусть все мертвые спят!

А дальше вот что.

В город мы прибыли на первый день ярмарки. Гаже называют его Суббота. У них каждый день со своею кличкой. Есть Понедельник, а есть Четверг. Еще Воскресение. Много кличек. Все не запомнить.

Дэвлалэ-Дэвла! Как же я долго на конной не был! Вот моя родина! Лошади фыркают, люди торгуются. Лучше, чем музыка! Антощ поторапливал, а я все ходил, не мог наглядеться. Гаже – слепые, не умеют выбрать, везде руки тянут – все им потрогать да пощупать надо, а я без рук коней понимаю, насквозь их вижу. Чуйка не врет. Взять хоть вот эту – шикарная, гладкая, прямо королева, а норов хилый: ни в плуг, ни в упряжку, ни под седло. Или сосед ее – черт гривастый. Головою вертит, кусаться любит. Спесивый очень. Мужик его отдает задарма, потому что сладу с таким не знает, а у Бога цена жеребцу тому красная. Он, зверюга, потому и брыкается, что хозяин ему нужен жесткий, с властной рукой. Найдется хлопец – конь его сразу зауважает и ходить под ним будет как самый лучший; забудет, как лягался. А тот вон гнедок – смирный как будто, башку опустил, но глаза – дурные. Взбеситься может. Тихий-тихий, а как жила у него на виске заскачет – береги спину!