Фистула - [33]
«…Мы с твоей мамой с детства мечтали стать зоологами. А в твоей школе кем дети хотят стать?»
«Хотят фпортфменами.
И муфыкантами».
«Ну а ты?»
«Фефодня я мефтаю фтать тефтонфким рыфарем!….»
Без семи десять. Четырнадцать (бесконечное число) километров. Я опустил стекло – город уже было прекрасно видно. Холодные андрогинные фигуры многоэтажных башен загорали под майским солнцем, посреди пустой и как будто неродной им земли – как если бы город собирался завтра встать, собрать вещички и умотать куда-то в другое место. В этом ощущении имелась своя правда – на основании того немногого, что я знал об SZ, его можно было назвать городом без истории или даже пошедшим против истории. Он возник буквально из ниоткуда каких-то двадцать четыре года назад, сразу как областная столица. Детище сложных экономических расчётов и хитрых коррупционных схем, SZ строился как технополис, центр исследований и инноваций, подпирающая небеса свеча прогресса на обломках империи. Но, судя по отдельно взятому держателю депутатского мандата, здесь, как и повсюду, опухоль посредственности и невежества проникла в тело города и диктовала ему свою волю.
Наступило десять. Перегородка в машине опустилась, и Капитан объявил, что мы почти приехали. Лев так обрадовался этой новости, что, сжав кулачки, стал подпрыгивать на сиденье. На вновь зазвучавшем радио стух очередной хит, и одна из последовавших за ним рекламных вставок заставила меня насторожиться.
«…Просто прислоните этот лёгкий портативный аппарат к своим глазам и погрузитесь в совершенную репрезентацию вашего любимого воспоминания!….»
Я подумал – уж не шла ли речь о той странной чёрной вещице, которую вчера вечером я увидел в руках уЛьва?
«…Вы можете загрузить в ваш мемоморф до восьми оформленнных воспоминаний!
Имя моё – пять букв. Я – «молодой Автор».
Я прервал ваше чтение, чтобы сделать несколько замечаний по важному вопросу, который нас обоих так сильно беспокоит, а именно – по поводу ситуации в современной литературе.
Многие правы, когда говорят, что сегодня наша литература застряла в безвременье. Вместо того, чтобы поднимать актуальные проблемы и остро реагировать на значимые события, которые происходят прямо сейчас, писатели выбирают трусливый побег от реальности. Одни, зацикленные на попытках разобраться с незалеченными ранами прошлого, старательно реконструируют атмосферу ушедших времён и рефлексируют над тем, отчего же наступил конец той или иной прекрасной эпохи. Они не готовы подступиться к современности ближе, чем на тридцать-сорок лет, и боятся признать, что просто застряли в прошлом и не понимают, что предложить современному читателю.
Другие авторы принимаются писать какую-то неловкую фантастику или погружаются в дебри литературной игры, за которой живой действительности не видно вообще. В их текстах, изуродованных царапинами цитат и формальными экспериментами, нет даже адекватного отражения собственного опыта, не то что трансгрессии к другим точкам зрения. Увлёкшись жонглированием аллюзиями и созданием искусства ради искусства, такие авторы забывают о читателе, да и вообще о том, что существует современный человек, который ежедневно сталкивается среальными проблемами: социальной несправедливостью, дискриминацией, травлей, домашним насилием, надвигающейся экологической катастрофой.
Обе группы писателей (а это, за редким исключением, весь наш литературный истеблишмент) полностью пренебрегают ресурсами современного языка. Они пишут так, как будто хотят, чтобы их немедленно поставили на полку с классиками из школьной программы, – так, как никто из их читателей не говорит и не мыслит. Более того – авторы сами не говорят и не мыслят на этом безжизненном, лубочном языке, однако же пользуются им, когда дело доходит до текста. А ведь современный язык не только стремительно меняется, но и через эти изменения отражает радикальные преобразования в сегодняшней действительности. К счастью, хотя бы наша актуальная поэзия научилась использовать этот язык, чтобы выразить опыт современного человека, и проза, безусловно, должна пойти за ней следом, стать остросоциальной, провокативной, бескомпромиссной.
Стыдно признавать, нояи сам – часть описанной выше проблемы. Долгое время я считал, что ощущение себя внутри многовековой литературной традиции – определяющий элемент моего письма. По сути, в качестве читателей я представлял только человека в зеркале и своих любимых писателей, которые все давно уже умерли, поскольку авторов-современников я почти не читал и не стремился понять. Мне всю жизнь казалось, что беседовать с писателями других веков – то же, что путешествовать. И это была именно сознательная позиция – делать текст, который теоретически мог бы прочитать, понять и оценить твой предшественник. То есть тот, у кого ты сам когда-то учился письму. Поэтому я не только не пытался актуализировать свой язык, но и вовсе стремился стереть любые черты современности из своих произведений. Это не значит, что я при этом пытался избежать затрагивания каких-то важных тем. Я был искренне убеждён, что через предельно обобщённые картины, созданные моим воображением, смогу выразить универсальные ситуации человеческого страдания, в том числе и те, что занимают нас сегодня. Но я не понимал тогда, что власть литературной традиции и классической интеллектуалистской культуры носит тоталитарный характер, подчиняет мой язык и содержание моих текстов служению пустой призрачной фигуре, некоторому литературному богу, который не имеет никакого отношения к реальному миру и вообще, будем честны, уже давно и справедливо объявлен мёртвым. Я видел себя функцией литературы, а не её субъектом. Думаю, что такое отношение к тексту, отношение сродни религиозному, характерно и для многих других авторов, которые, как и я, не могли выбраться из ловушки традиции и начать писать для современного читателя.
