Фима. Третье состояние - [42]

Затосковав по Ури, Фима все же понадеялся, что тот еще в Риме, позвонил в адвокатскую контору Нины и терпеливо ждал на линии, пока не услышал хриплый, прокуренный голос:

– Да, Фима, давай покороче, у меня совещание.

И Фима уговорил ее сходить на вечерний сеанс в кино, на французскую комедию с Жаном Габеном, которая шла в кинотеатре “Орион”.

– Позавчера ночью я повел себя как конченый осел, – сказал он, – но увидишь, этим вечером я буду паинькой. Обещаю.

– Сегодня я занята допоздна. Но позвони часов в семь-восемь, посмотрим, как сложится. И скажи мне, Фима, сколько носков у тебя сейчас на ногах?

Нисколько не обидевшись, Фима начал пересказывать основные положения своей новой статьи о цене морали и цене отказа от морали.

– Так, – прервала его Нина, – у меня сейчас совещание, тут полно народу, поговорим в другой раз.

Ему хотелось спросить, не обсуждают ли они сейчас историю с ультрарелигиозными клиентами, торговавшими сексуальными штучками, но решил не мешать. Он сумел продержаться почти четверть часа, прежде чем позвонил Цви Кропоткину и с лету бросился излагать свою статью-ответ. Имелась у него тайная надежда развязать яростную телефонную дискуссию и поставить Цви мат в четыре-пять ходов. Но Цви торопился на лекцию:

– Прости, жутко опаздываю, давай поговорим об этом позже, когда мы в газете прочитаем твою новую благую весть.

Фима даже раздумывал, не позвонить ли отцу, зачитать ему факты об Индии, заставить признать ошибку, а заодно сообщить, что старик потерял одну из своих запонок. Если этот светлячок, конечно, не сережка Аннет. Но от звонка Баруху все же воздержался, дабы не накалять отношения.

А поскольку не осталось никого, кому можно было позвонить, то Фима просто постоял на кухне, потом методично собрал все крошки со стола, намереваясь поддерживать чистоту, которую сотворил нынче ночью; металлическое поблескивание нового чайника доставляло ему истинное наслаждение. “Немного силы воли, – подумал он, – немного воодушевления, немного настойчивости – и совсем нетрудно начать с новой страницы”. И, придя к этому выводу, Фима набрал номер Яэль. Понадеялся, что ответит не Тед. И положился на вдохновение, которое подскажет ему самые нужные слова.

– Да это просто телепатия! – воскликнула Яэль. – Я меньше минуты назад сказала Теди, чтобы он тебе позвонил. Ты его опередил на тридцать секунд. Значит так, нам с Теди нужно ехать на встречу в концерне “Авиационной промышленности”, вернемся только вечером. Когда точно, не знаю. Наша соседка встретит Дими из школы и присмотрит за ним днем. Не будешь ли ты так любезен, заберешь Дими у соседки после работы? Уложишь его спать, присмотришь за ним, пока мы не вернемся? Соседка его уже накормит. Ключ у Дими в кармане. Что бы мы делали без тебя? И прости, я кладу трубку, потому что Теди кричит снизу, что за нами уже пришла машина. Ты чудо! Все, побежала. Огромное-огромное спасибо, и увидимся вечером. Перед сном дай ему половину таблетки валиума, если не сможет уснуть. И бери в холодильнике все, что найдешь.

Это “увидимся вечером” Фима расценил как нечто личное, как некое тайное обещание, но тут же посмеялся над собой, над своей нелепой радостью, и взялся разбирать кипу пыльных газет и журналов, скопившихся на полу у кровати. Взгляд его наткнулся на давнюю статью историка, военного и политика Иехошафата Гаркави, и Фима погрузился в чтение, а затем и в размышления, какие уроки следуют из подавленного римлянами восстания евреев. На его взгляд, аналогия с нашим временем была острой и оригинальной, хотя в некоторых смыслах и несколько наивной.

На заднем сиденье в автобусе, по дороге на работу, он увидел женщину, репатриантку из арабской страны. Женщина горько плакала, а девочка лет семивосьми утешала ее, вновь и вновь повторяя: “Он не нарочно”. Не нарочно, то есть без умысла. Фима принялся перекатывать на языке это слово: “умысел”, “злой умысел”, “добрый умысел”, “без умысла”. Не в нем ли скрыта одна из главных тайн мироздания? В любви и смерти, в одиночестве, вожделении, ревности, зависти, в лесах, горах, пустынях, в воде и солнечном свете – есть ли во всем этом “умысел” или нет его? Есть ли умысел в том, что, по сути, ты не отличаешься от ящерицы, а виноградный лист схож формой с твоей ладонью? Есть ли умысел в том, что жизнь твоя течет, что истечение ее день ото дня – между сожженными чайниками, мертвыми тараканами и уроками Великого восстания против римлян? Слово “истечение”, с которым он столкнулся много лет назад, читая “Мысли” Блеза Паскаля, казалось ему жестоким и бьющим в самую точку, будто Паскаль выбрал это слово после того, как тщательно исследовал его, Фимы, жизнь. Как сам Фима разглядывает жизнь Иоэзера, хотя даже родители его еще не родились. А испанский сеньор, изрезанный морщинами, дремлющий на пороге галантерейной лавки, – каково его мнение по поводу пари, предложенного нам Паскалем?[16] Ведь это пари, которое невозможно проиграть. И разве пари, в котором возможен только выигрыш, может вообще называться “пари”? И между прочим, как Ваша Честь сподобится объяснить Хиросиму? Освенцим? Смерть арабского подростка? Заклание Ишмаэля и изгнание Ицхака? Убийство Троцкого? Я Сущий, который пребудет? Где пребывал ты, когда Я положил основы мироздания? Молчит Ваша Честь? Забавляется Ваша Честь. Аминь.