Философия уголовного права - [90]

Несомненно, что и в первоначальном, дообщественном, состоянии нападение человека на человека вызывало защиту, принятие охранительных мер против нападающего; мало того, испытанное страдание, более или менее продолжительная боль порождали инстинктивную потребность отплаты насилием, уничтожения врага и охранения себя через то в будущем. Но эта защита и расправа, аналогичные с подобными же явлениями в мире животных, имели случайный, фактический, а не правовой характер. За отсутствием общежития в первичном быту человечества нет твердо установленных требований, которыми бы определялась охрана интересов, взятых под общественную защиту, нет той власти, которая могла бы требовать от других отчета в их действиях.

Только с зачатками общежития появляется идея об обязательной неприкосновенности интересов, о правовых нормах и о возможности взыскания с нарушителей во имя неисполненных требований права.

Проходили века, общежитие крепло, складывалось в более определенные, устойчивые формы, делалось самосознающим и самодеятельным, органически сплоченным единством – преобразовывалось в государство; но принцип его властности над отдельной личностью оставался неизменным. Даже в те эпохи, когда развившаяся абсолютная государственная власть как бы стерла и поглотила общество и из его представителя обратилась в самостоятельную, внеобщественную силу, и тогда истинным субъектом карательного права оставалось само общество, организованное в государство, так как только из природы общежития, из целесообразности и разумности его правового уклада можно вывести принудительно-правовой характер карательной власти.

Но по самому существу своему общество, за редкими исключениями народного суда и расправы, должно было с первого же момента своего бытия осуществлять карательную власть через представителей.

Таким заместителем являлось первоначально пострадавшее лицо и его родичи, так как в понятии преступления на первом месте по-прежнему стоял вред, нанесенный частному лицу и требующий отмщения.

Однако эта личная и родовая или семейная месть уже утрачивает случайный характер дообщественной расправы, становится правовым учреждением. Мститель осуществляет не свои инстинктивные потребности, а выполняет как бы обязанность перед обществом, месть составляет не только его право, но и долг, осуществление которого, по словам одного из наших исследователей[165], так же мало зависит от субъективного взгляда мстителя, как слова и формы эпической поэмы от передающего ее певца. Мера и границы этой мести определяются неудержимой силой предания и обычая.

Через эту стадию юридической мести прошли все народы в первичный период их государственного быта: об этом свидетельствуют их песни, предания, это подтверждается обычаями многих и ныне существующих племен; следы этого периода находим мы и в древнейших юридических памятниках, каковы законы Моисея, XII таблиц, leges barbarorum, Русская Правда.

Эти же сборники народной правды первых веков исторической жизни указывают и на постоянно развивавшуюся замену расправы пострадавших чисто публичными взысканиями, расплатой общественной.

К такой замене по необходимости приводила даже самая система денежных выкупов, постепенно вытеснявшая кровную месть. Хотя выкуп шел в пользу пострадавшего, но все-таки мера его определялась не по усмотрению мстителя, а по наперед установленным правилам; осуществление уплаты не зависело от одного добровольного соглашения, но могло быть вынуждено обращением к власти публичной.

Кроме того, такие выкупы нарушений общественного мира наводили на мысль налагать их не только во имя общества, но и в его интересах, или, еще проще, в интересах той власти, которая, управляя обществом, естественно пользовалась и материальными выгодами, доставляемыми управлением. Отсюда – повсеместно являющийся публичный характер композиций; различие, например, у нас, в эпоху Русской Правды, вир и продаж, получаемых князем как представителем общества, от головничества и уроков как вознаграждения пострадавшего.

Система публичных денежных взысканий могла быть только переходной. Она по существу своему представляла отрицательное значение, была сдержкой, ограничением мести. Не мог же, например, свободный славянин, привыкший доселе кровью рассчитываться за обиду и видеть в мести священную обязанность, считать себя удовлетворенным, если зажиточный обидчик уплачивал князю или митрополиту 3-40 гривен да прибавлял и ему столько же за лечение и срам; не могло считать себя успокоенным этими мерами и общество ввиду постоянного возрастания разбоев и лихих дел разного рода.

Таким образом, рядом с системой композиций вырастает система общественных казней в виде, например, потока и разграбления, указанных в Русской Правде, а с тем вместе и права общественного мстителя переходят вполне и окончательно на представителя государственной власти, и чем сильнее крепнет государство, тем более отодвигается на задний план пострадавшее лицо. Преступление становится исключительно «царевым делом», «ослушанием царевой воли», а потом мстителем за его совершение является та же царская власть: «А не будет, – говорит Котошихин про эпоху Алексея Михайловича, – в смертном деле челобитчика, и по таким делам за мертвых людей бывает истец сам царь».