Философия и событие. Беседы с кратким введением в философию Алена Бадью - [18]

Я считаю, что можно провести двойной анализ это платоновской проблемы отношения любви к философии. Первый состоит в демонстрации того, что любовь – это поразительный пример возможности перехода от чувственного к чему-то более существенному и значительному. Я не говорю, что речь идет именно о переходе от чувственного к умопостигаемого, поскольку тогда мы скатились бы к некоему школярскому платонизму. Но что хочет сказать Платон, когда утверждает в «Пире», что мы уже на пути созерцания Идеи красоты, когда созерцаем прекрасное тело? (При условии, конечно, что любим это прекрасное тело!) Он хочет сказать, что любовь – это то, что открывает эту единичность (прекрасное тело) чему-то большему, Идее красоты. Идея красоты в прекрасном теле и в то же время она больше его: вот что Платон называет «причастностью». Прекрасное тело причастно Идее красоты, но Идея красоты, в определенном смысле, превосходит прекрасное тело. Любовь как действующая сила всегда видит в другом нечто большее его простого объективного существования.

– Вы разделяете этот подход к любви… Любовь имеет способность восхищать нас, уносить по ту сторону бытия. Прежде всего, по ту сторону того бытия, коим мы сами и являемся.

– Да, я могу согласиться с этой очень сильной идеей. Я считаю, что любовь – это важный опыт для философии. Это экзистенциальная практика, которая наделяет опыт мира чем-то большим, чем моя собственная конечность. Отношение философии к любви – это отношение к одной из редких форм того человеческого опыта, что создает избыток по отношению к самости. И в современном мире эту идею не признают. Считают, что любовь – это зависимость, что она посягает на мою свободу, ставит меня в положение, в котором я уже не могу быть хозяином самому себе. Все эти вещи, которые современный прагматизм считает ужасными, Платоном считались чрезвычайно позитивными – и в этом я с ним согласен. Ведь это и есть разрыв принципа интереса как животного принципа! Любовь преодолевает принцип человека как животного, опираясь при этом на него. Она добивается этого не на уровне великих идеалов, а на уровне, гораздо более близком к самой животной природе, который, в определенном смысле, всем нам намного более знаком.

– Но у Платона, по крайней мере в том, что связано с фигурой Сократа, любовь, как представляется, играет также существенную роль и в передаче философии.

– А это как раз другое направление анализа, о котором я недавно говорил. Как передается философия? Она не может передаваться исключительно дискурсивным и интеллектуальным путем. Идею именно такого рода мы находим у Платона. В философии есть что-то требующее такой фигуры отношения к другому, которая должна быть, хотя бы метафорически, любовной. Во всяком случае, такая фигура не ограничивается объективностью того, что говорит другой, его аргументацией, она имеет и любовную сторону, предполагая отношение к другому в том модусе, который превосходит меня самого. Лакан и психоаналитики анализируют это в качестве любви переноса.

Тезис сводится к тому, что нет полновесного философского общения без фигур переноса, связанных с любовью к тому, кто говорит. И это особенность философии, отличающая ее от остальных дисциплин: она не может в полной мере выполнять свою функцию передачи, если ей не помогает любовь переноса. Этим в какой-то мере объясняется то, что у Платона настоящая философская сцена – устная, а не письменная. Необходимо, чтобы здесь было тело другого, его голос.

Итак, повторим – я разделяю позиции Платона по этим двум пунктам. Я считаю, что философия требует опыта любви как прото-опыта, простейшего опыта раскрытия конечности, перехода от одного к двум. Этот переход от одного к двум – первое раскрытие конечности, наималейшее и при этом наиболее радикальное. С другой стороны, с точки зрения общей механики передачи философии, существует особая функция переноса. Но в чем ее основание? Дело в том, что философия – это не дисциплина в обычном смысле этого термина. В ней, конечно, есть знание, но она не сводится к нему. То есть она не может передаваться лишь через знание. Она есть чистый модус, в котором Идея может управлять субъективностью. То есть она – отношение субъективности и идеи, а такое отношение не сводится к знанию.

– Мы упоминали об определенной двусмысленности в этимологии философии – любовь или дружба. Этим неявно ставится проблема различия любви и дружбы. Но в чем, в конечном счете, это различие? Достаточно ли искать его в желании и сексуальности?

– В дружбе, возможно, есть немного желания. В общем-то, мы ничего об этом не знаем. Но важно то, что в любви желание должно быть объявлено, оно должно раскрыться. Присутствие тела, приношение тела, его показ свидетельствуют о характере любви, ее тотальности. Если говорить словами Лакана, в любви речь идет о бытии другого, а не о той или иной черте, том или ином частичном объекте. С этой точки зрения, сексуальность – это отдельная функция в любви. Она имеет значение доказательства полного выявления себя, полной отдачи. Она свидетельствует о том, что в бытии-вдвоем нет никакого укромного уголка, никаких скрытых моментов. Тело – это поверхность показа любви. И потому нагота имеет принципиальное значение. Она свидетельствует о том, что не осталось ничего припасенного для одного себя. Все знают, что желание существует не только в любовной форме, но оно должно быть – как доказательство – схвачено дисциплиной любви. Дружба же соглашается с тем, что определенные вещи остаются за кадром, то есть чем-то личным. И в этом ее очарование. Дружба может быть очень сильной, и при этом она может выбирать свои границы, свои условности. Кроме того, в дружбе можно играть с вещами, внешний характер которых принимается. Так, можно спокойно обсуждать, что случилось с одним или с другим, с режимом доверия или поддержки. Друг – это тот, кому говорят о своих любовных историях, именно потому, что, когда говоришь ему об этом, в него самого не влюблен.