Филонов - [26]

Каровин припомнил и купца московского Ляпина, который имел бесплатные общежития для учащихся в Москве{88}. Все, кто воспользовался благодеяниями купца, через два, три года выходили из них со здоровьем расшатанным…

Это общежитие помещалось в каменных сараях в три этажа, не ремонтировавшихся в течение десятков лет; убирались они раз в неделю женщинами с Хитрова рынка; даже в самые сильные морозы топка производилась не более двух раз в неделю, да и то <в> столь скромных размерах, что большие промозглые коридоры и комнаты, когда-то покрашенные охрой, не могли обогреться.

Когда Ляпину указывали на вопиющие недостатки его благотворительности, купец любил говаривать:

– Хочу помощь оказать нуждающимся, а приведи в порядок, богатеньких набьётся, бедняку и некуда будет. Бедняк робок и не требователен, ему много не надо…

В этих размышлениях Каровин вспомнил, что он приглашён к завтраку у Донона, и что за этим завтраком будет Сергей Маковский; встреча с ним очень интересовала мецената, и он видел себя сидящим с знаменитым критиком в старинной галерейке ресторана, построенной ещё при Петре Великом, в которую так уютно ведёт ход через узенький двор…

Глава XVI

Филонов шагал по улицам столицы…

Погода изменилась внезапно набежавшим туманом; в воздухе была особенная мягкость оттепели, угрюмость и промозглость нависали в пролётах среди домов, вершины которых не были видны.

Проходя мимо булочной – золотой крендель и запах горячего хлеба свидетельствовали о ней – Филонов полез в карман, и удостоверившись, что в нём находятся ещё три копейки, купил на них «докторский хлебец»; кушать его он начал, только идя по мосткам, положенным для зимней ходьбы через Неву.

Эти три копейки были последние, что остались от денег, высланных сестрой; она больше не пришлёт денег…

Филонов, вынимая последние три копейки, вырывал корешок своего благополучия…

Для бедняка трата небольшой суммы денег открывает возможность интересных наблюдений и переживаний.

Филонову, когда он опускал в карман пятьдесят рублей своей сестры, казалось, что он посадил хрупкое деревцо, веточки, листики; вокруг мечется жадная корова жизни, и чтобы она оставляла тебя в покое, время от времени надо оторвать от деревца листик, а иногда и целую веточку и бросить прожорливому, не замечающему <ничего> чудовищу.

Чтобы охранять свои удобства, элементарно обезопасить себя от нападений жизненных беспокойств и неудобств, надо иметь эти своеобразные заклятия.

Дожёвывая «докторский хлебец», Филонов ощутил, что он очистил свой карман от спасительного деревца.

Постоянная работа – всё менять и менять, пока не вый-мешь последние три копейки…

Теперь Филонов наблюдал за собой, его интересовало, вызывает ли теперешнее положение в нём чувства ненависти к тем, кто взял, как излишек, принадлежавшее ему право на элементарную сытость, на элементарный покой, и с удивлением заметил в себе почти примирённость; чтобы растить в сердце ненависть и злобу, необходимо сытое брюхо; голодные способны к чувствам покорности и безразличия.

Апатия разлилась в сердце Филонова; он думал пойти на выставку, посмотреть свои картины, но как только представил себе лица публики – не заражаясь, бесстрастно, ничего не замечая… Филонов решил, что он не может идти на выставку, это свыше его сил… Будет пыткой видеть бездну между ним, художником, и жизнью, лишившей его корки хлеба.

Апатия овладела его душой. Ему было всё безразлично, всё стало чужим и ненужным.

Выставка для него была крушением, затратив десять лет на встречу с жизнью, он должен был сознаться, что потерпел полное поражение, и он смотрел на своё поломанное оружие, оно начинало ржаветь, на клинке появились зазубрины; он видел свою волю покрытой ржавчиной.

Отсутствие желания бороться и предпринять дальнейшие попытки; он не верил, что сможет пробить толщу жизни, что изменится время, и картины его, в которых он говорил о человеческих страданиях, о ужасах жизни, станут близки и понятны публике с сытыми холёными ликами, что толпилась на выставке.

Нельзя надеяться, что его искусство новое, молодое будет необходимым кому-то…

Филонов был у себя в студии, он лёг на диван, на котором спал когда-то с Зиной, и воспоминания о ней с горечью и неприязнью ожесточили его сердце.

Филонов никого не хотел вспоминать.

Апатия пепельная, серая раскрыла над ним свои притязательные крылья.

Он чувствовал себя мухой, попавшей в паутину, и сознавал, что с каждым мгновением липкие нити овивали его, что даже самое сердце опутывалось в эту безысходную сеть. Филонов лежал на диване без движения, без смысла, без цели, глядя в потолок, на стены он боялся взглянуть, увидя на столе какой-то свой рисунок, он с наслаждением разорвал его.

Краткий зимний день кончился, началась бесконечная ночь, а потом опять настал серый и мутный, как больной глаз, день; и когда он сгустился опять в сумерки, то внимание Филонова не было поражено быстротой смены времени, ему было всё равно…

Филонову легко было переносить лишения, он был загипнотизирован мыслью, определённой идеей. Теперь им владела апатия, не было желания, не было стремлений…

На пороге его комнаты появилась фигура старушки хозяйки.