Филонов - [25]

Коридор, по которому двигался теперь Филонов, был местами настолько узок, что приходилось раздвигать стены; лестницы обрушенные, иногда от ступеньки до другой не хватало нескольких штук, и нога повисала в стременах паутин.

Но вот, наконец, дверь найдена…

Надо прислушаться… Голоса прошлого возникнут явственно…

Дверь отворилась…

Филонов стоял на пороге, не двигаясь; перед ним была темнота… стен, потолка не было видно.

– Прошлая жизнь! – шептал Филонов, – но где же голоса?

И вот раздались голоса, в них не было ничего человеческого; они не выражали чувств, располагающих к себе, утешающих или влекущих…

Отчаяние и ужас!

Потусторонней ненавистью и злобой вдруг повеяло от этого визга и всхлипа, нараставшего в тёмном покое; он возник сначала, едва внятный, в дверях, а потом возрос до степени урагана, пришедшего встревожить тусклую пыль прошлого…

Глава XV. Два миллионера – духа и кошелька

Каровин жил на Конюшенной{86}; в десятом часу утра он пил кофе. Затем прошёл в кабинет, где на толстом ковре стояла прислонённой к дивану только что купленная картина, которую ещё не успели повесить.

Это был один из незаконченных холстов Врубеля{87}. Каровин купил его из третьих рук – не потому, что это произведение особенно поражало его, а <потому что> прельщало подписью известного художника, имя которого кричали журналы, повторялось на лекциях, и даже недавние враги всякого искусства теперь произносили <его> с невольным уважением, подчиняясь суду скорой на расправу истории.

Каровин стал рассматривать Врубеля, когда лакей доложил о приходе Филонова.

Каровин пошёл к нему навстречу, пожал руку, и в зале стал показывать обширное своё собрание, частную картинную галерею. Вкус собирающего имеет здесь большее значение для характера подбора, чем в таком собрании, как Третьяковская галерея, но Филонов на этот раз заметил в себе отсутствие интереса к картинам в золотых рамах, иногда очень прилежно и с талантом сработанных для удовлетворения сытого избалованного вкуса.

Каровин заметил невнимательность Филонова.

– Взглянем на Врубеля, я купил на днях…

Войдя в кабинет, Филонов сказал:

– У меня к вам дело…

Каровин насторожился и с досадой подумал:

– Напрасно я принял его.

Он смотрел на Филонова выжидательно, воротник его рубашки сиял, глаза были бесстрастны, а на губах шевелилась заготовленная фаза.

– Я слушаю, – проронил Каровин.

Филонов начал что-то говорить, посмотрел на изнеженную руку Каровина и почувствовал, что Каровин не поймёт его и не может понять, что их интересы различны, он вспомнил фразу Кульбина: «борьба – лучшая школа для таланта». Филонов говорил о своих картинах на «Стефаносе».

– Да! Я их видел, работайте, найдите себя, вы имеете во мне вашего поклонника и будущего покупателя, чувствую, что в вас что-то есть, вы способны покорить, увлечь…

– Да!.. Но… чтобы работать, мне нужны деньги…

Каровин с ласковой улыбкой сказал:

– Я завидую богеме, вашим мансардам, способности жить, как птицы, без забот о процентных бумагах, о делах, это всё отягчает душу, я знал нескольких художников – когда они становились богаты, то начинали работать без прежней энергии…

Филонов слушал и изумлялся этому цинизму, возникающему или вследствие незнания жизни, или крайней опытности, улыбки нематериального ангела при виде умирающего от голода, ангела, только что сытно поевшего…

– Единственная помощь, которую я считаю возможной, это покупка картины, всё же иное – я это изучил, только портит отношения и ничего не устраивает… Вы ознакомились бегло с моим собранием… Я коллекционирую имена художников, выявивших себя…

Филонов был настойчивым: он не хотел отказаться от наступления на кошелёк, лежавший перед ним в кармане Каровина и туго набитый глупыми бумажками, на которых были надписи, самые разнообразные: на одной стояло:

– обладающий мной имеет право пообедать десять раз в первоклассном ресторане,

– другая являлась билетом первого ряда, чтобы провести вечер среди в пух разодетых дам,

– на третьей значилось: с моей помощью можешь ничего не делать целый месяц и возбуждать зависть многих…

Когда Филонов попросил у Каровина ещё раз, более настойчиво, денег «взаймы», то лицо последнего приобрело сухое напряжённое выражение, в глазах появился оттенок некоей брезгливости, такая фраза допустима в квартире бедного студента, но среди ценных холстов, картин, среди дорогих изданий книг, среди мысли о возвышенной красоте ничто земное не должно звучать, а фраза Филонова о маленьких деньгах, нужных ему, была как грязный платок курсистки, страдающей острым насморком, случайно забытый на диване фешенебельного салона…

Каровин категорически отказал.

Филонов не мог смотреть в глаза мецената… Кровь прилила к его щекам, вследствие постоянной диеты художник не мог похвастаться её обилием… Спускаясь по лестнице, Филонов не смотрел и в глаза швейцара, ему казалось, что тот знает о неловком, неудобном, бросающем тень на столь приличный дом – о поступке Филонова.

Каровин, проводив художника, вернулся в кабинет и опять стал рассматривать картину, стоявшую на ковре.

– Нельзя давать, я дал раз навсегда слово, не нарушать этого правила. Гауш рассказывал, что он одно время помогал – и что же? Его дом стал осаждаться непрерывной толпой просителей, и он принуждён был ввести определённые часы выдачи пособия, значительно сократить размеры такового, с предварительной записью за неделю, с предъявлением документов и адреса; сделать получку денег затруднительной и интересной лишь для действительно нуждающихся…