Фавн на берегу Томи - [6]

— Турчанок давай, — отчаянно и робко повторил портье, глядя на постояльца добрыми, даже ласковыми глазами. — Не побрезгуйте, Иван Александрович, — взмолился хлыщ. — От чистого сердца. За счет заведения.

Дмитрий Борисович вспомнил Вакха и лицо жестокой Беаты, и как она смеялась в ответ на его признание, вжал голову в плечи, тоже запыхтел, лоб его покрылся испариной, и он покосился на испуганного портье.

— Турчанок?

Портье чмокнул собранные пучком пальцы в знак высшего качества.

— Давай! — скомандовал наивный учитель. — И вина давай!

Маска заговорщика слетела с лица портье, и он встал.

— Сию минуту, ваше благородие.

— Нет! — выпалил Бакчаров. Портье застыл, держась за ручку двери. — Сначала коньяк принеси.

— Фрукты изволитес?

— Да! И фруктыс, — все так же исступленно согласился Вакх. Кажется, он был уже опьянен мыслью, что скромный проезжий учитель умер, а на его месте в венке из грубых зеленеющих веток сидит похотливый бог в ожидании заморских развратниц.

Потом он пил коньяк в трепещущем полумраке и ходил по комнате и все ждал, когда ему приведут черноморских пленниц.

Первая, вторая, третья, четвертая… Дольки лимона исчезли с блюдца. Чувствовал себя учитель прекрасно. Наконец ктото постучал, и он пошел открывать, но рыжий чемодан его стоял на самой дороге, и Бакчаров об него споткнулся.

Упав, он выругался.

Стук повторился. Бакчаров встал, оправил одежду и открыл двери.

— Здравствуйте! — сказал он самым светским тоном, хотя глаза его испуганно бегали.

За дверями оказались три мрачные татарки в цыганских платках, одна из которых, самая толстая, назвалась хозяйкой двоих помоложе. Получив задаток, она ушла. Учитель вздохнул с облегчением, коря себя за то, что затеял. Но отказываться было поздно. Эллинский хмель как рукой сняло, осталась лишь потная русская муть и две угрюмые усатые потаскухи, одна из которых беззастенчиво косилась на фрукты.

— Берите, пожалуйста, не стесняйтесь, — стараясь сохранить светский тон, сказал Бакчаров и воровато заозирался, как бы подмечая, куда бы в случае чего забиться. Чутьчуть сосало под ложечкой, но он решительно сказал себе, что ему все равно. Лишь бы это скорее кончилось.

— Это про вас Барков, наш портье, говорил, — спросила одна из девушек, щурясь и с ногами залезая на кровать, — что вы всю Москву обыграли и в Америку к миллионерам жить уехали?

— Ага, — только и ответил затравленный учитель.

Девушка кокетливо засмеялась и мечтательно добавила:

— Гитары, бары, скалистые горы… Как романтично! Вы, наверное, и бананы ели? — спросила она, заискивающе и наивно улыбаясь.

Бакчаров посмотрел на другую девушку, молча, жадно, со смаком поедавшую сочную грушу над вазой, и зачемто соврал мрачно и отрешенно:

— Приходилось.

— А поедемте в ресторацию? — просто так предложила та, с кровати. — Меня Люсей зовут, ее — Розочкой.

«Турчанки, разрази меня гром», — подумал осунувшийся Вакх и выпил еще напоследок.

В четвертом часу ночи, закрывая глаза и сквозь ноздри втягивая ночную осеннюю свежесть, Бакчаров с девками летел на лихаче через весь город из поганого ресторана, где весь вечер неистово громко и нескладно исполняли бурные, бесшабашные русские песни «Про Стеньку Разина». И теперь в хмельном угаре, в обнимку с двумя «турчанками» он ехал на высокой пролетке обратно в гостиницу. Он видел изпод кожаного верха бесконечные цепи поздних огней, убегавших кудато под и снова поднимавшихся в гору, и видел так, точно это был не он, не никчемный провинциальный учитель, а ктото другой, может быть, тот самый богачиностранец, лениво насмехавшийся над проигравшейся ему в пух и прах златоглавой Москвой.

Только лихач свернул в гостиничный переулок, как перед ними образовался затор. Чемто разъяренная публика осаждала парадные двери «Будапешта». Полиция и конные казаки лениво гуляли поодаль, не без интереса наблюдая за творящимся беспорядком.

Извозчик притормозил.

— Дальше не могу, барин, — виновато крикнул он, — народ теснит, ваше благородие!

Недовольно хмыкнув, Бакчаров расплатился и принялся резво расталкивать публику, пробиваясь к осаждаемому «Будапешту». У самого парадного хода он чуть не подрался с какимто полным господином, который, наступая на него, кричал, что его знает вся мыслящая Россия.

Плюнув в лицо и отпихнув эту знаменитость, учитель яростно постучал в витражную дверь «Будапешта», да с такой силой постучал, что просто разбил ее. Тут же Дмитрия Борисовича окатили из ведра холодной водой. Разъяренная толпа, толкавшаяся позади учителя, залилась отвратительнозлобным хохотом.

— Не один ты такой в Москве умный! Не одному тебе справедливости и расправы охота!

— Куда прешь, оглобля? — возмущалась мясистая купчиха, хватая учителя за ворот шинели. — Отойди, не ты первый пришел, остолоп!

Учитель дал ей пощечину, утерся рукавом, злобно оскалился, вытащил из кармана ключ с красным номерком и, просунув кулак в отверстие от выбитого витражного уголка, закричал:

— Открывайте, сволочи, я постоялец!

Дверь тут же отворили, и мокрый Дмитрий Борисович оказался внутри. Служащие гостиницы расступились, коридорный с вновь наполненным ведром робко попятился, но Бакчаров рыча, только мотнул головой, твердым шагом миновал холл и стал, шатаясь, подниматься по лестнице. Гдето между пролеткой и парадным в толпе он потерял своих девок, и поэтому уже откудато сверху донеслось его злобное «водки и женщин!»