Фавн на берегу Томи - [4]

— Вы не дадите мне просто салфетку?

— Пожалуйста, пожалуйста, — быстро отозвался тот, передавая столовый платочек, — чтонибудь еще?

— Нетнет, покорнейше благодарю, — бегло отозвался человек, уткнулся лицом в салфетку и начал с могильной гулкостью кашлять.

Невозмутимый стюард поклонился, вышел, и в купе повисло неловкое молчание. Смачно прокашлявшись, его нарушил все тот же господин.

— За полчаса до отправления, — подавшись вперед, заговорщицким тоном сообщил он, — я видел, как в вагонресторан грузили мертвых зверушек.

Все вновь замерли, только священник вздрогнул, плеснул на себя кофе и выронил пирожок.

— Вот возьмите, — протянул ему свою салфетку общительный попутчик, но ксендз почемуто снова вздрогнул и, схватив саквояж, пулей выскочил из купе. — Да, пожалуй, салфеткой тут не обойтись, — понимающе покивал пассажир. — Но ведь говяжий фарш — это не что иное, как мясо мертвых зверушек. Разве я не прав? — обратился к неразговорчивым спутникам старик.

Поезд шел на резкий поворот, вагон заходил ходуном. Скромная дама, сидевшая у двери, бесшумно встала, неловко налегая на ручку всем телом, со второй попытки открыла дверь и покинула купе.

— Позвольте узнать, как вас зовут? — жеманно пощипывая по очереди матерчатые пальчики и стягивая перчатки, обратился к учителю болтливый старик.

— Бакчаров, — тихо промолвил учитель, поняв, что рукопожатия не избежать, — Дмитрий Борисович.

— Иван Александрович Говно! — громогласно представился собеседник, победно оглянулся и протянул визитную карточку с дворянской короной. — Украинец, — пояснил он, видя, как напряглись соседи, услыхав его экзотическую фамилию. — Вообщето я родился сиамским близнецом. Мой брат, покойный ныне Михаил Александрович Бакунин, слыл известным в некоторых кругах политическим радикалом. Именно я помог ему в лето от Рождества Христова 1857е бежать из Сибири через Японию и Америку в Лондон…

Плотный мужчина адвокатской внешности густо побагровел, сослался на внезапную боль в животе и, суетливо извиняясь, покинул купе.

— Ну что я вам говорил, — победно и в то же время заговорщицки шепнул человек, представившийся Иваном Александровичем, — дохлых зверушек! Ну да пес с ними. Так что, уважаемый, моя девичья фамилия выходит Бакунин.

— Так вы, значит, уже бывали в Сибири? — нерешительно произнес Дмитрий Борисович и тут же принялся мысленно корить себя за то, что подбросил угля в топку неутомимого словоблудия.

— Я же сказал вам, что самолично вытащил Мишу из проклятой Сибири! — не скрывая возмущения, перебил его сумасшедший брат анархиста. — Главное же, избегайте Томска, — внезапно заметил он.

— Зачем же вы вновь едете туда, если там так ужасно? — вновь не удержался удивленный учитель.

Словно не найдя на этот раз, что ответить, собеседник бессильно хлопнул себя по коленям и сморщился, будто услышал какуюто редкую гадость. Вернулся в свое обычное состояние и печально вздохнул.

— Сибирь, — медленно и таинственно проговорил он, рассеянно глядя в окно, за которым в сумерках мелькали сосны и ели. — Сибирь манит. Она зачаровывает, — произнес он раздельно и более не сказал ни слова.

На нем был длинный черный суконный кафтан, плоская широкополая шляпа слегка на затылок и до блеска натертая несоразмерно тяжелая обувь. Баки его были крашены плохой, неестественной черноты краской.

Убедившись в том, что попутчик, глядя в окно, призрачно отражающее купе, глубоко погрузился в раздумья, учитель украдкой заглянул в карточку. На визитке жирным шрифтом красовалось:

Иванъ Александровичъ Человекъ

Путешественникъ и слагатель песенъ.

2

В Москву поезд пришел на другой день очень пунктуально, опоздал на четыре минуты. Погода была неопределенная, но лучше и суше варшавской, с чемто волнующим в воздухе. Всюду было много народу… Несмотря на строгие заветы, в Москве учитель Бакчаров бывал чаще, чем в Петербурге. Дмитрий Борисович взял извозчика без торга и велел везти себя прямо в гостиницу «Будапешт». Вез его старик, согнутый в дугу, печальный, сумрачный, глубоко погруженный в себя, в свою старость, в свои мутные думы, мучительно и нудно помогавший всю дорогу своей ленивой лошади всем существом своим, все время чтото бормотавший ей, иногда укорявший ее ядовитым голосом:

— Не ясно тебе, что ль? Но, пошла! Ни без тебя, ни с тобою жить не могу. Пошла, говорю!

Только когда в шумном потоке ползли по Тверскому бульвару, старик неожиданно задрал голову, горизонтально подставляя ветру седую воздушную бороду, и гнусаво взревел:

— Я, брат, эту гостиницу еще с николаевских времен помню. Девки там — огнь дьявольской! — раскатился дед хриплым кашляющим смехом и со всей силы стеганул свою клячу так, что та, подпрыгнув, засеменила, как таракан от тапка.

Интуитивный первобытный ужас внезапно пронзил Бакчарова, и он, разинув рот, проводил взглядом золотые и сиреневые главы Страстного монастыря. Учитель глубже забился в угол сиденья пролетки, надвинул свою старую чиновничью фуражку козырьком на глаза и выше поднял воротник шинели. Привычным жестом выхватив из кармана тетрадь, Дмитрий открыл ее на заложенной визиткой Ивана Человека страничке и уставился в каракули набросанного им в поезде стиха.