Фавн на берегу Томи - [7]

Идя по длинному вонючему коридору, где только в самом начале сонно и мутно коптила лампа, он понял, что хочет перед номером посетить уборную, общую на этаж. В темной холодной уборной странно пахло морем и журчала вода. В полумраке Бакчаров шарахнулся от зеркала, заметив в нем противного мокрого незнакомца.

В коридоре его пронзило нехорошее предчувствие, и он поспешил в свой номер.

Комната оказалась незапертой, в ней было темно, хоть глаз коли. Рассчитав траекторию до кровати, Бакчаров устремился к ложу, но грохнулся, запнувшись о чемодан. Тут же о его голову разбилась бутылка, и многорукое чудовище принялось истязать, бить, хаять десятком голосов и опутывать жгучей веревкой обмякшее тело Бакчарова.

Чиркнули спичку, зажгли керосиновую лампу, несколько свечей, и таинственно засиял номер учителя, как по волшебству теперь наполненный неведомыми гостями. Бакчаров, испуганно отдуваясь, обнаружил себя привязанным к деревянному креслу, а вокруг себя на диване, кровати и креслах полукругом рассевшихся серьезного вида господ.

Молчание длилось недолго.

— Ты кто такой? — не очень приветливо спросил его лощеный бородач с золотым моноклем на правом глазу.

— Человек это, — ответил за учителя находившийся здесь же портье, — Иван Александрович, гореть ему адским пламенем.

— Молчи, хрен моржовый, — хрипло огрызнулся какойто бандит, сидевший рядом с лощеным бородачом, — тебя никто не спрашивал. Говно он, а не Человек!

— Напрасно это вас так возмущает. Лично я не вижу в этом ничего зазорного. Я ведь украинец, — попытался втянуться в разговор учитель. — А подобный генезис имен среди малороссиян не редкость. Вспомните, уважаемые господа, Григория Сковороду, Акима Сметану, ну в конце концов, того же гоголевского Тараса Бульбу…

— Молчать, гнида! — замахнулся на него толстяк в котелке, округлив глаза от неслыханной наглости со стороны образованного пленника.

— Бумаги его проверить надо, — тихо между собой переговаривались гости. — Что у него в чемодане? Карманы, бумажник проверь…

Волосатая рука толстяка скользнула за пазуху учителю, Бакчаров изумленно вскинул глаза и проговорил:

— Да вы, никак, подлые, грязные грабители…

И тут не успел он это договорить, как гориллоподобный господин, забывший снять в помещении английский котелок, нанес ему глухой, но жуткий удар в живот.

Учитель не потерял сознания, побагровел, подался вперед и уставился перед собой с какимто неизбывным удивлением. Ему казалось, что он тонет и ему никогда уже не удастся вздохнуть.

Документы пошли по рукам, гости стали с недоумением делиться соображениями. Бакчарову задавали вопросы. Поначалу он огрызался:

— Какое право вы имеете относиться ко мне презрительно и грубо? Ведь я — человек! — Но он тут же получал новый удар в живот, и, по мере того как учитель трезвел, в сиплом голосе его звучало больше искренности и правды.

— Где Иван Александрович? — то и дело пытали его немилосердные гости.

— Не знаюс, ейбогу, милостивые государи, не знаюс, — уверял гостей Дмитрий Борисович. — Учитель я, в Америке никогда не бывал. Вообще не покидал я Российской империи…

— Где Человек? — словно заклинание слышал он в ответ.

— Отпустите меня. Сами в подорожной видели, как прописано. Учителем я в Сибирь направлен. Детишек учить. А Человека вашего я случайно встретил. В поезде из Варшавы вместе ехали…

Наступало утро. Рассвет запаздывал. Догоревшие свечи жутко воняли, а за двойным окном уже бодро мел дворник, воркуя суетились на подоконнике голуби и торговцы начинали греметь телегами.

— Дружок он его, — не стесняясь, переговаривались все еще не разошедшиеся бандиты. — Кончать его надо. Пусть знает, как чужие карточки за свои выдавать.

— Не надо, — испуганно попросил портье Барков. — Только не здесь, не в номерах.

И вдруг учитель заплакал.

— Молчать! — рявкнул толстяк, всю ночь бивший его в живот.

Но учитель рыдал безутешно. Всем своим протрезвевшим существом он не хотел плакать на глазах у своих мучителей. Не хотел, а плакал. В безжалостно тягучей тишине Дмитрий Борисович, привязанный в своем кресле, не имея возможности даже утереть лица, плакал так горько, так обильно, что у гориллы, бившей его в живот, тоже невольно покрылись влагой глаза.

— Господа, идемте отсюда, — впервые подал голос один из присутствовавших, — чего руки марать об него.

— Так ведь жаловаться пойдет, гнида, — возразил толстяк, утирая слезу человечности.

— И вправду, оставим его, друзья, — предложил третий. — Там, внизу, на него много охотников. Убивать его здесь нельзя, а уводить больно хлопотно…

— Убивать не стоит, — испуганно подтвердил Барков.

Все примолкли и уставились на лощеного бородача с моноклем. Тот задумчиво трепал бородку, пока, наконец, не обратился:

— Хомяк.

— Слушаю, ваше благородие! — встрепенулся портье.

— Чтоб сегодня же духу его в Москве не было.

Тут совершенно неожиданно волосатый толстяк коротким движением руки нанес учителю удар колотушкой в висок, отправив его в воздушное странствование во тьме.

А Москва тем временем просыпалась. В каждом сонном переулке пробегали одна за другой лошадки, оглашая стуком копыт сонные арки, подъезды и темные зеркалаокна. Как непотушенная сигара, курилась над городом черная фабричная труба. По запасным путям Брестской железной дороги, сонно пыхтя, проплывал паровоз. «Туу!» — издавал он хриплый гудок, и тесные рядки голубей ежились на загаженных балках.