Фата-моргана любви с оркестром - [65]
Он позвал сестру и попросил чего-нибудь выпить. Мы ждали ее в молчании. Когда старушка подала нам стаканы, он дождался, пока она выйдет, и медленно поднялся на ноги. Он походил по комнате, заложив руки за спину, потом направился к книжному шкафу и вытащил оттуда фотографию. Вернулся в кресло и уселся поглубже.
— Я видел, как погиб трубач, — сказал он. — То есть я видел, как погиб весь оркестр.
Он передал мне фотографию. Это был его портрет в карабинерской форме.
— Я был одним из трех в конвое, мы вместе с солдатами везли их на поезде, — сказал он.
Он прекрасно помнил все, что произошло в тот день.
Он спросил, известно ли мне о событиях в Пампа-Уньон 7 августа 1929 года во время визита тогдашнего президента дона Карлоса Ибаньеса дель Кампо (тут он мотнул головой в сторону парадного портрета).
Я ответил утвердительно.
— Но вам неизвестно, — вздохнул он и слегка вынырнул из кресла, — что на самом деле сталось с теми девятью музыкантами. В поезде все было совсем не так, как рассказывали тогда власти.
Старик отлично знал, что всего музыкантов было девять, но запомнил не всех:
— Кроме рыжего трубача, у которого был роман с пианисткой из синематографа, был еще другой трубач, толстый, он весь день плакал. Еще был Бес с Барабаном, однорукий, я его знал, потому что он был местный, а в то утро мне казалось, что он какой-то отупевший. И еще старик, он говорил, что он герой войны 79-го. Его я хорошо запомнил за его предсмертные слова.
Кроме того, он припоминал такого типа, с виду вроде боливийца, с рябым лицом. Тут дело было в имени.
— Звали его Баклажан. Я хорошо помню, потому что, пока мы ехали, солдаты все время его доставали, то и дело велели назваться, тот назовется — а мы все давай ржать. Я-то был самый новенький и смеялся как из-под палки, боялся, бабой обзовут. Мы ехали в вагоне для скотины, прицепленном к селитряному составу. Помню, тот рыжий трубач лежал рядом с Баклажаном, связанный по рукам и ногам, как все, и, не отрываясь, на меня смотрел: будто чуял, что мне не по себе.
Когда поезд вдруг встал посреди пампы, лейтенант, ехавший на паровозе, заглянул через решетку в вагон и приказал развязать арестованным ноги и вывести. В эту минуту рыжий трубач с заляпанного навозом пола глянул на меня удивленно. Когда я его развязывал, он спросил вполголоса, что такое случилось. Я не ответил.
Ветеран 79-го первый догадался что к чему. Еще в вагоне он подошел к трубачу и прошептал, вот и приехали, трубач, тут они нас, как собак, перестреляют.
Арестованных штыками погнали за старые шахты. Там приказали встать на колени полукругом. Лейтенант, не затыкаясь, честил их изменниками родины, бандой анархистов, сраными алкашами, мятежниками и прочими красивыми словами; орал, что ему только в радость отстрелить свору оборванцев, которым неймется.
Все в страхе молчали, только второй трубач плакал, как ребенок, и повторял, что он тут ни при чем. Бес с Барабаном витал где-то далеко и вроде не соображал, где он. Тирсо Агилар, казалось, молился, а Жан Матурана глядел на всех обезумевшими глазами.
Когда лейтенант приказал развязать им руки, чтобы эти лабухи сыграли перед смертью, раз уж время есть, все непонимающе воззрились на него. Наивный горнист отважился спросить, на каких же инструментах, господин лейтенант, у них же все изъяли в участке, еще в Пампа-Уньон. Тот ехидно засмеялся и спросил, мол, у сраных анархистов воображения, что, только на то и хватает, чтобы заговоры против правительства строить. Пусть вид сделают, что играют, мать их, руками помашут, ртом подудят. Всех учить надо.
— Ну-ка, ты, плакса жирная, на чем играешь?
— На трубе, господин лейтенант, — еле слышно выдохнул Эральдино Лумбрера.
— Сыграй, да повеселее!
Эральдино Лумбрера высморкался и напел уанстеп, тот самый, что играл на прослушивании в Радикальном клубе. Жан Матурана, изображая бряцание тарелок, сыграл марш. Тромбон состряпал кусок мазурки. Следующий за ним корнет пропел первые ноты пасодобля, а Тирсо Агилар выдал что-то вроде вальса.
Когда подошла очередь Канделарио Переса, лейтенант наклонился к нему и вызывающе спросил:
— А ты, хрыч, на чем играешь?
Старик, уже готовый выбить дробь, услышав «хрыча», поднял плечи, выкатил грудь и заговорил:
— Меня зовут Канделарио Перес, я младший серж…
Пинком в грудь лейтенант повалил его на селитряную землю.
Бельо Сандалио, стоявший рядом на коленях, рванулся на помощь другу, но офицер зарычал в ярости:
— Ты, тварь рыжая, стоять смирно!
Он схватил его за волосы и спросил про инструмент.
— Труба, — сказал Бельо Сандалио.
— Труба, господин лейтенант! — проревел лейтенант.
— Труба, господин лейтенант, — повторил Бельо Сандалио.
— Играй чарльстон!
Бельо Сандалио поудобнее ввинтил колени в песок, пригладил назад медную шевелюру и поднес руки ко рту, словно держал трубу. Но вместо чарльстона он смачно, пенно харкнул прямо в рожу офицеру и уставился на него, играя широкой, белозубой, насмешливой улыбкой. Страшный, остервенелый удар прикладом обрушился на его рот, и Бельо Сандалио повалился чуть ли не на старого барабанщика.
Скорчившись от злости, лейтенант отдал приказ немедленно расстрелять всю эту гребаную анархистскую лавочку.
Герой романа «Искусство воскрешения» (2010) — Доминго Сарате Вега, более известный как Христос из Эльки, — «народный святой», проповедник и мистик, один из самых загадочных чилийцев XX века. Провидение приводит его на захудалый прииск Вошка, где обитает легендарная благочестивая блудница Магалена Меркадо. Гротескная и нежная история их отношений, протекающая в сюрреалистичных пейзажах пампы, подобна, по словам критика, первому чуду Христа — «превращению селитры чилийской пустыни в чистое золото слова». Эрнан Ривера Летельер (род.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
Рассказы македонских писателей с предуведомлением филолога, лауреата многих премий Милана Гюрчинова (1928), где он, среди прочего, пишет: «У писателей полностью исчезло то плодотворное противостояние, которое во все времена было и остается важной и достойной одобрения отличительной чертой любого истинного художника слова». Рассказы Зорана Ковачевского (1943–2006), Драги Михайловского (1951), Димитрие Дурацовского (1952). Перевод с македонского Ольги Панькиной.
Рубрика «Другая поэзия» — Майкл Палмер — американский поэт, переводчик, эссеист. Перевод и вступление Владимира Аристова, перевод А. Драгомощенко, Т. Бонч-Осмоловской, А. Скидана, В. Фещенко.
Гарольд Пинтер (1930–2008) — «Суета сует», пьеса. Ужас истории, просвечивающий сквозь историю любви. Перевод с английского и вступление Галины Коваленко.Здесь же — «Как, вы уже уходите?» (Моя жизнь с Гарольдом Пинтером). Отрывки из воспоминаний Антонии Фрейзер, жены драматурга — перевод Анны Шульгат; и в ее же переводе — «Первая постановка „Комнаты“» Генри Вулфа (1930), актера, режиссера, друга Гарольда Пинтера.