Вступление. Свет и тени новой литературной реальности
В последние десятилетия XX века поэзия перестала быть ведущим жанром в современной македонской литературе. Ее оттеснили в тень прозаики, романисты и рассказчики. После распада бывшего югославского содружества, во время так называемого переходного периода, македонская литература подверглась и другим существенным изменениям, затронувшим не только ее. Она разделила судьбу литератур Восточной и Юго-Восточной Европы, которые после падения Берлинской стены и распада социалистических стран и систем, еще какое-то время жили в убеждении, что литература — это нечто очень важное, что с ее помощью можно выразить что-то очень насущное, но в конце концов были вынуждены отбросить подобные иллюзии. И вот, после того как были сняты все запреты и отменены табуированные темы, после того как эти литературы захлестнула волна «постмодернистского релятивизма», писатели будто утратили свои внутренние направляющие, будто остались без сильных импульсов и побуждений, будто лишили себя возможности показывать и оценивать новую реальность, которая их окружала. У писателей полностью исчезло то плодотворное противостояние, которое во все времена было и остается важной и достойной одобрения отличительной чертой любого истинного художника слова. Несмотря на мощную экспансию новых книг и публикаций, определяющей стала ситуация: «Для литературы не существует больше никаких запретов, но от нее больше и ничего не зависит», как в начале этого периода отметил знаменитый немецкий поэт Ханс Магнус Энценсбергер. Именно это, по моему убеждению, на данный момент наиболее характерно для новой культурной и литературной реальности в Македонии.
Для максимальной объективности следует сказать, что вопреки в общем-то совершенно неблагоприятному нравственному и творческому климату, в области художественной прозы мы можем назвать несколько авторов, каждый из которых по-своему сопротивляется этой ситуации и вызывает интерес как у критиков, так и у новых читателей. Значит, в современной македонский литературе есть творцы, обладающие неугасшей творческой силой, острой наблюдательностью и живым критическим осознанием того, что происходит сегодня вокруг них и во всем мире.
Авторы, которых читателю «Иностранной литературы» представляет замечательный переводчик и славист Ольга Панькина, не принадлежат к какой-либо конкретной объединяющей всех группе. Если этих авторов, тем не менее, что-то и связывает, то прежде всего — их независимость и бескомпромиссность, их последовательный нонконформизм, их готовность безбоязненно рассматривать важные экзистенциальные и нравственные вопросы времени и среды, к которым они принадлежат. В этом отношении дальше других ушел, без сомнения, Зоран Ковачевский, тонкий и внимательный рассказчик, который всю свою жизнь и все свое творчество посвятил Охриду и Охридскому краю, создавая собственный, весьма своеобразный мир. Ковачевский соединяет в своей прозе опыт латиноамериканских «магических реалистов» с поэтикой лауреата Нобелевской премии югославского писателя Иво Андрича, не теряя при этом достоверности своей прозы. В другой перспективе, хотя и в похожих условиях (речь идет о городе Струга и Стружском крае), Димитрие Дурацовский показывает маленький провинциальный мир людей через необычные человеческие судьбы. Свои странные, часто сомнамбулические тексты он создает с несомненной примесью сюрреалистического и борхесовского творческого опыта, оставаясь тем не менее в рамках актуальной постмодернистской эстетики. Драги Михайловский более умерен в этом отношении, он автор нескольких романов и сборников рассказов, в которых разрабатывает «исторический метаязык» с акцентом на пародию, иронию и элементы гротеска. Очень активны в последние годы и самые молодые македонские рассказчики, которые, как и многие другие модернисты и постмодернисты на Балканах и во всем мире, стремятся к созданию очень необычного неоавангардизма в нашей современной прозе.
Милан Гюрчинов.
В последний год жизни Имера очень волновало, любят ли его американцы.
Американцы снимали фильмы про ковбоев, у них в стране проходили Олимпийские игры, там производили лучшие джинсы, и их армия была самой сильной в мире. Заиметь среди американцев приятелей, которые бы полюбили его и подружились с ним, было сокровенным желанием Имера.
Американцы приезжали в город на белых джипах, а он стоял на тротуаре, дружески их приветствуя.
— Если бы над нашим городом загудели их бомбардировщики, счастливее меня не было бы человека на свете! — сказал Имер знакомым грузчикам, сидевшим на невысокой каменной ограде, окружавшей городской платан. Дерево над ними безвольно покачивало ветвями, измученное летней жарой и пылью, смешанной с парами бензина, садившейся на его широкие листья, равнодушное к человеческим надеждам и к чудесам, о которых веками рассказывали люди, когда летними вечерами, устав от работы в течение дня, сидели под ним, наслаждаясь прохладой.
Платан был старше всех. Старше любого из людей, снующих по улочкам, расходившимся от него на четыре стороны, древнее всех зданий из камня или глины, выросших на холме над ним. Он был столпом и летописцем, поставленным Богом на въезде в город, мимо которого испокон века вели все дороги и проходили путники, которых заносила сюда судьба.