Фата-моргана любви с оркестром - [61]
Упорные слухи ходили уже со вчерашнего вечера. Якобы карабинер, сопровождавший пикет, самый молодой из трех, пьяный в дупель рассказывал в борделе у Леонтины Линдора, что военные посреди пампы, в овраге рядом с путями, сославшись на Закон о побеге, застрелили всех музыкантов оркестра.
Сперва никто не хотел верить таким слухам, но в субботу днем у какого-то пассажира, прибывшего на поезде из Антофагасты, случилась газета «Алфавит». На одной из последних страниц затерялась заметка: девять преступников, все известные коммунистические агитаторы, были уничтожены силами Армии. Преступники, сухо сообщала газета, перевозимые в качестве заключенных из Пампа-Уньон, до подъезда к Бакедано воспользовались остановкой поезда по причине неисправности паровоза и совершили попытку массового бегства в пампу. Ввиду чего солдаты, предварительно отдав приказ остановиться, на который беглецы не отреагировали, были вынуждены применить боевое оружие.
Голондрина дель Росарио почувствовала, что мир вокруг вдруг потух. Она погрузилась в бездну оцепенения и просто не поняла услышанного; Несторине Манова пришлось мучительно повторить рассказ. Потом вдова нежно прижала ее к себе, и Голондрина, опустив голову к ней на колени, вспомнила свою мать. Всхлипывая и кусая пальцы, она спрашивала в тоске, где сейчас Бог, мамочка. Она всегда думала, что вместо непонятных «на небеси и на земли», провозглашаемых монашками, Бог, скорее, обитает в музыке и поэзии. Точнее, она думала так с тех пор, как услышала это от матери однажды вечером, когда они сидели за фортепиано и пытались что-то сыграть в четыре руки. Ей было шесть лет, и она страшно обрадовалась, когда мама так сказала: у них есть фортепиано, значит Боженька рядом. Но теперь, пока Несторина Манова тихо гладила ее по волосам и не находила слов утешения для этой убитой горем девочки, она понимала, что вся музыка мира, вся поэзия, что ты дала мне, мамочка, хорошая моя, не утишат бесконечную боль и муку, буравящие ее душу.
После полуночи вдова, долго-долго утешавшая ее, подкинула угля в жаровню и ушла домой. Голондрина дель Росарио едва держалась на ногах от слабости, но попрощалась на удивление спокойным голосом. «Прощайте, дорогая сеньора, — сказала она, — долгих вам лет жизни». Потом она обратилась к Йемо Пону, закемарившему в кресле, чтобы тот задержался на минутку, она хочет кое о чем попросить. Мать у него работала ночами, и паренек мог не спать хоть до утра, если желал.
К этому времени Голондрина дель Росарио уже точно знала, что должна сделать до конца жизни. Быть может, со временем она смирилась бы с утратой отца, но никак не могла дальше жить без улыбки своего трубача-пилигрима. Только за тем она и родилась на свет, чтобы полыхать любовью к нему.
Она дала Йемо Пону четкие, понятные поручения. Ему нужно пойти в итальянскую пекарню к дону Непомусемо Атентти и от ее имени попросить на время повозку и мула. Потом нужно разыскать сеньора Фелимона Отондо и маэстро Хакалито и попросить их срочно прийти к ней домой. Маэстро Хакалито сейчас наверняка дома, а вот боксера, да он и сам знает, следует искать за стойкой в какой-нибудь таверне.
Она собирается, — пояснила она мальчику, чтобы тот, если спросят, ответил, — устроить нечто вроде посмертного чествования ее дорогого отца. Она хочет сыграть концерт на том месте, где он погиб. Повозка пекаря нужна, чтобы довезти рояль, а сеньор Фелимон Отондо и маэстро Хакалито — чтобы помочь с погрузкой и перевозкой.
В четыре часа ночи Йемо Пон вернулся, восседая на повозке. Итальянец с радостью одолжил ее, но только до шести утра, когда надо будет развозить первый хлеб. Справа от мальчугана, подняв ворот сюртука, сидел не очень трезвый чемпион в полутяжелом весе. Слева, совсем продрогнув и упрятав ладошки между ног, ехал маэстро Хакалито. Несмотря на поздний час, он успел причесаться и щедро ороситься одеколоном. Сзади притулился засыпанный мукой человечек. Это был один из пекарей, работавших на итальянца. Непомусемо Атентти, узнав про рояль, послал его на подмогу. «Эти зверюги весят до черта», — сказал он.
Через полчаса невероятных усилий рояль удалось водрузить на повозку. Сеньорита Голондрина дель Росарио, вся в сиреневом, включая шляпку, прикрывающую ее скорбное лицо, поставила на повозку табурет и уселась на облучке рядом с Йемо Поном. Остальные ехали сзади, придерживая рояль. По дороге до станции никто не произнес ни слова. Зубы у всех стучали от холода.
Когда рояль уже стоял на песчаном пригорке, мужчины принялись увещевать сеньориту, что в такой час опасно оставаться одной, может, они побудут с ней хотя бы до рассвета. Она отвечала, что беспокоиться не о чем, с ней все будет в порядке. К тому же ей необходимо остаться в одиночестве. «Вы же меня понимаете», — сказала она, глядя в глаза двум своим поклонникам. И попросила, чтобы развеять последние сомнения, приехать за ней с восходом солнца. Пока повозка, подскакивая на ухабах, удалялась в сторону городских огней, она успокаивающе помахала им на прощание.
Над пампой едва занималась заря, когда сеньорита Голондрина дель Росарио, заледеневшая, одинокая, воздушная, как никогда, ввинтила табурет в песчаную почву и села за рояль. Перед ней начинали призрачно проступать первые дома Пампа-Уньон. До нее ясно долетал бессонный гул затянувшейся попойки, как будто весь город превратился в праздничный улей. Этот гул полнил ее слух с самой первой ночи в селении. Она вспомнила день приезда в Пампа-Уньон. Вот она сходит с поезда, ослепленная таким вездесущим солнечным светом и обмякшая от ужасающего полуденного зноя. Весь мир тут пахнет солью. Селение вдали, деловито бурлящее под жарким солнцем, показалось ей видением из самого смелого сна. При виде огромного, неуклюжего каменного дома, тоже пропитанного едким соленым запахом, некрашеного и почти не обставленного, она почувствовала себя несчастной. Она подумала, что будет очень тосковать по интернату, по сладкому церковному воздуху в тамошних комнатах. Над этим же пыльным селением витал срамной дух, он будоражил и сбивал с толку. И, несмотря на все попытки отца отвлечь ее внимание, она за одну бессонную ночь в новой спальне поняла, что по соседству — ничто иное, как пресловутый дом терпимости.
Герой романа «Искусство воскрешения» (2010) — Доминго Сарате Вега, более известный как Христос из Эльки, — «народный святой», проповедник и мистик, один из самых загадочных чилийцев XX века. Провидение приводит его на захудалый прииск Вошка, где обитает легендарная благочестивая блудница Магалена Меркадо. Гротескная и нежная история их отношений, протекающая в сюрреалистичных пейзажах пампы, подобна, по словам критика, первому чуду Христа — «превращению селитры чилийской пустыни в чистое золото слова». Эрнан Ривера Летельер (род.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
Рассказы македонских писателей с предуведомлением филолога, лауреата многих премий Милана Гюрчинова (1928), где он, среди прочего, пишет: «У писателей полностью исчезло то плодотворное противостояние, которое во все времена было и остается важной и достойной одобрения отличительной чертой любого истинного художника слова». Рассказы Зорана Ковачевского (1943–2006), Драги Михайловского (1951), Димитрие Дурацовского (1952). Перевод с македонского Ольги Панькиной.
Рубрика «Другая поэзия» — Майкл Палмер — американский поэт, переводчик, эссеист. Перевод и вступление Владимира Аристова, перевод А. Драгомощенко, Т. Бонч-Осмоловской, А. Скидана, В. Фещенко.
Гарольд Пинтер (1930–2008) — «Суета сует», пьеса. Ужас истории, просвечивающий сквозь историю любви. Перевод с английского и вступление Галины Коваленко.Здесь же — «Как, вы уже уходите?» (Моя жизнь с Гарольдом Пинтером). Отрывки из воспоминаний Антонии Фрейзер, жены драматурга — перевод Анны Шульгат; и в ее же переводе — «Первая постановка „Комнаты“» Генри Вулфа (1930), актера, режиссера, друга Гарольда Пинтера.