Фарт - [94]
Подпалова замолчала. Вера Михайловна поднялась с дивана, отряхивая платье. Ей показалось, что Подпалова с неприязнью оглядывает ее. «Что же, пусть не вмешивается в чужие дела, — подумала Вера Михайловна. — Нашла слушательницу — притчи рассказывать». Зинаида Сергеевна встала.
— Жаль, Вера Михайловна, очень жаль! Вы не хотите быть со мной искренней.
— Я вполне искренна. Что я могу сделать? Во мне нет общественного темперамента, — упорствовала Вера Михайловна.
Она вернулась домой, надела халат и села домывать посуду.
Теперь, здесь, в комнате, за столом, она почувствовала запоздавшее раздражение. Какое имеют право все эти люди вмешиваться в ее судьбу? Какое ханжество, какое лицемерие!.. Вся эта комедия с аккомпанементом! Как это низко! Досадно, что она записала свою импровизацию на самодельном нотном листке. Не стоило оставлять память о своей случайной доверчивости.
Расплескивая горячую воду из тазика, она мыла посуду, сердито вытирала и со звоном ставила на стол.
Постепенно ее раздражение стало сменяться упадком духа. Ведь потому-то и случилась с ней беда, что у нее не было никаких интересов. Ей стало жалко самое себя. Ей не везло. Она не хотела быть такой, как все, но ничего не получалось. И эта грязная, несчастная интрижка с Муравьевым. Сейчас, как никогда, она почувствовала всю никчемность своего случайного романа. Какая пошлость, какая пакость!.. Ее никто не любит, кроме Ивана Ивановича. Сейчас ей захотелось, чтобы ее кто-нибудь еще любил. Не Муравьев, нет, нет, боже избави!.. Чтобы ее любили бескорыстно, чисто, по-дружески. Чтобы ее любили знакомые. Чтобы ее любили женщины. Она готова была тоже всех полюбить. Она почувствовала сейчас, что она очень, очень любит своего Ивана Ивановича. Но теперь и этого было мало ей. Внезапное великодушие угнетало ее. Она все больше расстраивалась. И эта посуда… И ее было еще так много. Иван Иванович дома почти не ест. Откуда набирается столько грязной посуды?
Неосторожно Вера Михайловна взмахнула полотенцем, и чашечка с синим рисунком, стоявшая на краю стола, упала и разбилась. Это к счастью, когда в доме бьется посуда. Но счастье от Веры Михайловны было так далеко, что ей стало как-то особенно жаль чашечки. Она нагнулась, чтобы собрать осколки. Кровь прилила к голове. И вдруг, точно с приливом крови, в ее сознании возник испуг, что теперь, уже окончательно, все отвернутся от нее, попросту — забудут. Она будет ходить по городу, встречаться со знакомыми, с ней будут здороваться, может быть, говорить о каких-нибудь пустяках, но никто не будет интересоваться, о чем она думает, чем живет, как себя чувствует.
Она не отдавала себе отчета в том, что уже давно стало необходимостью, чтобы ею кто-то интересовался, приходил уговаривать ее. Неожиданно для самой себя Веру Михайловну испугала мысль, что она осталась в полном одиночестве. Неужели таков ее удел — заводить мещанские интрижки со случайными знакомыми? Тридцать два года — возраст, когда женщина больше думает о том, что с ней будет, чем о том, что с ней было.
Она поднялась, положила осколки на стол и перешла на диван, даже не вытерев рук.
Надо было согласиться. Согласиться на уговоры Подпаловой было не унизительно. Она — искренний человек. Она не могла ее упрашивать, как Турнаева, ради статистических данных. Подпалова сама переживала одиночество. Эта история с ее внуком смешна, но она и трогательна. Ах, какую она сделала глупость! Нужно было согласиться.
Слезы показались на глазах Веры Михайловны. Она сидела, положив мокрые руки на колени, и думала, какую снова она сделала глупость и что исправить теперь ничего нельзя. Подпалова больше не придет к ней. Она не может прийти еще раз, после отказа Веры Михайловны. Но и Вера Михайловна не может теперь сказать, что она раздумала. Теперь ничего нельзя сделать. Больше к ней никто не придет.
Она сидела на диване, и слезы текли из ее глаз.
Неожиданно пришел Соколовский.
— Чего только не творится на свете, Веруся! — сказал он довольным голосом, проходя в кабинет, не снимая кепки, и договорил оттуда: — Из области приехал корреспондент, будем писать статью о заводских делах.
Поглощенный событиями, Соколовский позабыл думать о семейных осложнениях. С шумом отодвинул он стул в кабинете, зазвенел ключами, перелистал что-то. Потом спросил, запирая ящик письменного стола:
— Ты не видела здесь Листера? Знаешь, на английском языке, переплет такой темно-коричневый?
Вера Михайловна не ответила. Он вышел из кабинета и остановился перед ней. Теперь только Иван Иванович заметил, что она плачет.
— Что случилось, Веруся? — испугался он.
«Неужели опять Муравьев?»
— Ах, ничего, — сказала Вера Михайловна.
Он увидел осколки на столе.
— Чашечку разбила? — готовясь улыбнуться, спросил Соколовский.
— Ничего, оставь меня.
Он не улыбнулся. Он снял кепку, присел возле жены, расспрашивая, что произошло. Мысль о том, что ее отношение к Муравьеву серьезнее того, в какое он поверил, острой болью отозвалась в его сердце. Вера Михайловна не говорила, что с ней, попыталась улыбнуться. Было очень неприятно, что Иван Иванович застал ее в слезах. Он мог подумать, что она вспомнила о своем грехопадении, или узнать, что здесь была Подпалова и что между ними произошло, — а Вере Михайловне не хотелось, чтобы кто-нибудь знал о том, как это ее расстроило.
В книге А. Письменного (1909—1971) «Рукотворное море» собраны произведения писателя, отражающие дух времени начиная с первых пятилеток и до послевоенных лет. В центре внимания писателя — человеческие отношения, возмужание и становление героя в трудовых или военных буднях.
В этой книге известного советского прозаика Александра Письменного, скончавшегося четыре года назад, произведения, созданные как в годы первых пятилеток (рассказы «Буровая на море», «На старом заводе», «Повесть о медной руде»), так и в годы Великой Отечественной войны: «Была война», «Ничего особенного не случилось» и др.Книга воспитывает в молодом поколении гордость за дело, совершенное старшим поколением.Автор предисловия писатель Виталий Василевский.
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».