Фарт - [85]

Абакумов молчал. Неожиданно поднялся Климцов. Не упоминая о методе Севастьяновой и о своей роли в его создании, он сразу перешел в наступление и стал говорить о делах мартеновского цеха, о том, что руководство цеха стремится практиковать скоростные плавки, а они, как известно, вредны, они дезорганизуют производство, нарушают ритм.

Докладчик его прервал, заявив, что скоростные плавки могут дезорганизовать производство только в том случае, если их ведут аврально, рывком, ради демонстрации и показных рекордов. Постепенное, планомерное наращивание темпа — вот что нужно, полезно, необходимо. В этом и состоит дух новаторства в сталеварении.

Спорить Климцов не стал. Он круто свернул и стал произносить какие-то общие слова о долге, о диалектическом развитии природы и техническом прогрессе. Говорил он длинно, медленно и шевелил ушами. Из его слов никак нельзя было понять, критикует ли он положение дел на заводе или оправдывается. И председатель комиссии, точно Поддавшись воздействию этого заунывного течения слов, кивал головой так, что тоже нельзя было понять, одобряет ли он выступление Климцова или насмехается над ним.

— Во время преферанса он веселей разговаривает, — шепнул Муравьев Соколовскому.

Иван Иванович покосился в сторону Муравьева и промолчал.

Острота реакции, когда он узнал об отношениях Муравьева и Веры Михайловны, постепенно сгладилась. Жизнь продолжалась, время залечивало раны. Он видел, как мучительно переживает Вера Михайловна свое падение, и постепенно боль, причиненная ее изменой, смягчилась. После пережитой беды Вера Михайловна была особенно нежна с Соколовским. Не то чтобы она старалась замолить свою вину, а просто, осознав до конца, куда привело ее отчуждение от мужа, со всей искренностью прямого человека она стремилась каждым своим словом, поступком доказать свою преданность Ивану Ивановичу.

Но все же и теперь Соколовский неприятно себя чувствовал в присутствии Муравьева. Он старался не встречаться с ним с глазу на глаз, старался не подавать виду, что знает о происшедшем между ним и Верой Михайловной.

— А что скажет нам товарищ Подпалов? — спросил председатель комиссии. Подпалов молчал. — Мы хотели бы услышать ваше мнение, товарищ Подпалов, ваш анализ, вашу программу дальнейших действий.

Тогда Подпалов встал и решительно сказал:

— За то, что получилось на заводе, я несу ответственность наравне с директором. Не понимаю, как мы до этого дошли… Точно гипноз какой-то…

— Ну, гипноз-то вряд ли. Может, просто потеря чувства ответственности? — произнес один из членов комиссии.

Подпалов приостановился, сильно покраснел. Дрожащими пальцами он расстегивал, а затем застегивал перламутровые пуговки на вороте своей белой рубашки с отложным воротничком. Помолчав секунду, он качнул головой, глянул на прервавшего его члена комиссии и продолжал:

— Да, пожалуй, верно, гипноз тут ни при чем. Мы потеряли перспективу. Так вернее. Нас беспокоило не развитие производства, а собственный престиж, собственное самолюбие. К судьбе завода, в конечном счете, мы были равнодушны, верно говорили докладчик и товарищ Лукин. А люди равнодушные — это люди беспринципные. Что же, действительно пора открыто признать: нам было важно не существо дела, а внешний эффект. Политический капиталец с помощью внешнего эффекта приобрести гораздо легче, чем преодолевать настоящие трудности. Это нас и подкузьмило…

Подпалов волновался, но вел себя достойно. Он не старался выгородить себя, не валил вину за все беды на одного директора или Климцова.

Он дал общую оценку ошибочных действий заводской администрации и перешел к программе дальнейшей работы. Его программу члены областной комиссии одобрили. Подпалов что-то хотел сказать еще, но в это время открутил на рубашке одну из пуговиц, и она, со звоном ударившись о графин, покатилась по столу. Он опустился на стул, нагнулся к столу и закрыл лицо руками.

Председатель комиссии собирался закрывать совещание, когда вдруг поднялся Соколовский.

— А как теперь будет с Севастьяновой? — спросил он.

Может быть, потому, что всех занимали вопросы, связанные с общим состоянием дел на заводе, никому до сих пор не приходило на ум подумать о судьбе молодой шлифовщицы.

То ли потому, что вопрос, заданный Соколовским, был неожидан, то ли потому, что никто не знал, как на него ответить, он так и повис, что называется, в воздухе.

Больше никто говорить не стал, заседание окончилось.

ГЛАВА XXXIII

Два или три дня Абакумов на заводе не показывался — болел. Климцов также не выходил на работу. Говорили, что он запил. Возможно, так это и было.

На заседание парткома, созванное в конце шестидневки, Абакумов явился, и вид у него был такой, точно ничего особенного на заводе не случилось, — как всегда, хмуро и неприветливо поглядел он на товарищей и лишь пожаловался на сердце и на головную боль.

О выводах областной комиссии Абакумов ухитрился почти ничего не говорить, зато он сказал о Климцове: грязной метлой надо гнать с производства карьеристов и стяжателей. Затем он стал развивать мысль о том, что задача всех производственников, всех партийных организаторов — всячески помогать новомартеновскому цеху, потому что кое-кто забывает, что именно этот цех — основной на заводе. И пусть личные самолюбия не мешают людям правильно понимать общие задачи.