Фарт - [141]

Чупров не дал ему договорить. Налегая грудью на край стола, он сказал:

— Четыре года я не мог приступить к постройке судна, потому что ваша шайка мне мешала. Теперь вы хотите сделать меня изменником? Теперь, во время войны?

— Не знал, что вы любите драматизировать отношения, — насмешливо произнес Конашевич, — впрочем, давайте поставим вопрос так: чем вы обязаны стране, которая именуется Россией? Присягой? Теми регалиями, которые вам дают время от времени?

Чупров промолчал, сдерживая раздражение, а Конашевич, словно не замечая его состояния, продолжал:

— Я все-таки немножко литератор, и меня интересует сейчас чисто психологический вопрос. Одаренный человек, пробивший себе путь самостоятельно, вынужденный тянуть скучнейшую служебную лямку, пасынок родины, — чем он обязан ей? Что он может испытывать, кроме ненависти или досады, когда ему приходится думать о родине?

— Ну хватит, — сказал Чупров и поднялся со стула.

Короткое мгновение он разглядывал журналиста. Что за мерзкий, лицемерный тип! Конашевич в ответ вынул из жилетного кармана монокль, кинул его в глаз и с оттенком презрения посмотрел на Чупрова. Чупров был спокойный человек, но сейчас он почувствовал, что не сможет уйти, не выразив своего отношения к этому прохвосту, к его разговорам, к его дурацкому моноклю, к его уродливому, бледному, лживому лицу. Он коротко размахнулся и ударил Конашевича по щеке. Монокль звякнул о столик. Чупров засмеялся. Конашевич имел очень глупый и смешной вид. Не торопясь, Чупров ударил журналиста еще раз и вышел из кафе.

ГЛАВА V

Двадцать четвертого ноября в восемь часов утра, в туманный осенний день, вахмистр пограничной охраны на пристани Бугаз, в устье Днестровского лимана заметил небольшой двухтрубный пароход.

Пароход приближался к берегу, покачиваясь на волнах. Дым из труб низко стлался над водой, ветер разгонял его по лиману. Вахмистр крикнул сторожу пристани, чтобы он наблюдал за кораблем, а сам отправился на пост пограничной охраны, намереваясь по телефону узнать, что это за судно. Телефон не работал. Минут пять накручивал вахмистр ручку индуктора в надежде добиться связи, затем выругался в сердцах, посмотрел с досадой на печку, которая топилась кукурузными стеблями, на большой медный чайник, начинавший закипать, и вышел из помещения в холод и туман. Пройдя немного вдоль телефонной линии, он обнаружил обрыв провода. Вахмистр соединил концы и только хотел было возвратиться обратно, как заметил впереди другой обрыв. Тогда он понял, что провод перерезан в нескольких местах. Вахмистр поспешил к пристани.

Кроме двух старых сторожей, в этот час на пристани никого не было. Пассажирский пароход ожидался к вечеру, грузовых рейсов не предвиделось совсем.

Вахмистр поглядел в море. Неизвестный пароход стоял на тихой воде лимана в версте от берега. С борта, обращенного к берегу, спускали шлюпку. Вахмистр видел, как в шлюпку уселись два гребца. На палубе парохода прохаживались еще два или три человека, и вахмистр решил дождаться прибытия шлюпки, чтобы проверить паспорта и выяснить название судна.

Когда шлюпка подошла к пристани, со дна ее поднялись четыре человека с винтовками. Вахмистр не успел и слова вымолвить, как его обезоружили, избили и на чистом русском языке приказали не трогаться с места.

Вахмистр вытер кровь с лица и повиновался. Он угрюмо глядел на то, как с парохода спускают вторую шлюпку и как бегут с пристани сторожа. Никто из высадившихся не стал гнаться за ними, и вахмистру долго было видно, как старики бегут по дороге, скользя и оступаясь.

Со второй шлюпки на пристань высадилось еще семь человек. Люди одеты были все одинаково — в длиннополых прорезиненных плащах с белыми костяными пуговицами. У шестерых за плечами поверх плащей висели винтовки и сабли на боку, а у седьмого был стек в руках и под плащом топорщилась кобура. Это был офицер. В нем вахмистр признал немца. Национальность других он определить не сумел.

Вахмистр повернул голову налево, и низкий, голый, песчаный берег, над которым поднимались деревенские крыши, поросшие увядшей травой, и гнезда аистов, сплетенные из толстых прутьев, и купы кленов с опавшими листьями, и вся земля, на которой он жил, показались ему такими хорошими, родными, а положение, в котором он очутился, таким отвратительным и стыдным, что он прослезился. Стесняясь нахлынувших чувств, томясь от беспомощности, неизвестности и досады, что так легко дал себя обезоружить, вахмистр толкнул ближайшего человека, свалил другого, но затем на него навалились четыре или пять приезжих, сбили с ног, а офицер придавил его коленом к мокрой земле. Он сказал затем что-то сквозь зубы на незнакомом языке и связал вахмистру кисти рук тонким ремешком из белой кожи.

Один из людей отряда, пожилой коренастый мужчина с наголо обритой головой и черными пронзительными глазами, время от времени заговаривал с офицером по-немецки. Вахмистр много лет батрачил у немецких колонистов и немного понимал язык. Из замечаний, которыми обменивались офицер и бритоголовый, вахмистр понял, что отряд не румынский, а турецкий и что он намеревается пробраться на север и подорвать железную дорогу Бендеры — Рени. Два или три раза бритоголовый заговаривал о том, что вахмистра нужно прикончить. Офицер возражал, и вахмистр понял его так, что офицер рассчитывает использовать вахмистра в случае, если отряд столкнется с полицейскими или пограничными частями. Как бы там ни было, вахмистр видел, что положение его скверное, но о смерти он не думал. Он думал сейчас о том, какой он дурак, дал себя провести, и о том, когда удобнее выбрать время для побега.