Фарт - [143]

Это был Эрнест Пауль Мюнг, некогда служивший боцманом в русском торговом флоте под именем Ефима Степановича Двибуса. Он был агентом германской разведывательной службы.

ГЛАВА VI

Федор Бухвостов, раненный при торпедировании «Донца», получил в госпитале письмо из дому. Неизвестный писец со слов матери извещал его о том, что отец погиб в завале на шахте 19-бис, что корову пришлось продать за недоимки, что мать выгнали из квартиры. «И еще низко кланяется вам тетка Дарья Саввишна и племянник ваш, Иван Захарович, и меньшой братец Петр Иванович…» Письмо кончалось обычными словами, точно ничего не произошло, и, наверное, от этого Бухвостов еще сильнее почувствовал, какая беда приключилась дома.

«Как мать будет жить дальше?» — спрашивал себя Федор. Была ночь, в коридоре шумели крысы. Они шлепались о цементный пол, как мокрые тряпки, пищали, взвизгивали. Федор Бухвостов лежал на госпитальной койке и шептал сквозь стиснутые зубы:

— Будь оно проклято, трижды проклято все…

Он проклинал судьбу и порядок жизни, которому он должен подчиняться. Ему захотелось умереть, чтобы ни о чем не думать. Перед его глазами возникал отец в угольных шахтерках и в шапке с твердым, как железо, кожаным верхом. Он видел отца, шагающего на шахту; за спиной его висела пила, топор был заткнут за пояс, на плече отец держал обушок, а в левой руке шахтерскую лампочку, зажженную еще дома. Федор представил себе женщин на шахтном дворе, взволнованных вестью о завале; мать, заливающуюся слезами; группы молчаливых спасателей с тяжелыми респираторами за спиной — лица их были ему хорошо знакомы. И черная нора забоя, в которой лежал отец, придавленный рухнувшей породой, возникала перед его глазами. Шахта с металлическим копром, и высокий отвал пустой породы, сизый в зимнюю пору, окутанный дымными струйками от тлеющих кусочков угля, и серые вышки градирен по дороге к дому, и маленькая глинобитная хатенка, окруженная изгородью из кусков ржавого железа, вставали в памяти Федора. Он сам мальчишкой собирал обрезки железа на свалке возле механического завода. Вспомнился господский дом с колоннами, и управляющий шахтой бельгиец Ришар, которого в поселке звали «Иван Иванычем», и его борзая собака с узкой, как пуля, головой. Он представлял себе, как уводят со двора корову, ее грустные, удивленные глаза, и плачущую мать… Мать шла по пыльной дороге с сумой, и седые волосы ее выбивались из-под черного платка…

Утром Бухвостов отослал для матери по адресу тетки Дарьи Саввишны свои сбережения, десять рублей сорок три копейки, и весь день старался не думать о беде — и думал только об этом.

Рана в бедре сама по себе была незначительной, кость осталась неповрежденной, и когда в теле Федора, потерявшего в воде много крови, снова накопилось достаточно силы для флотской службы, он вышел на волю и получил назначение на новый корабль.

Вместе с четырьмя другими моряками он выехал в город Николаев. Никто из них не знал точно, на каком корабле придется теперь служить. Один из моряков, веселый паренек с младенческим лицом, по фамилии Сударышин, большой любитель поиграть на гармошке, плавал прежде на подводной лодке в Балтийском флоте, а двое других — Морозов Николай и Гребень Петр — учились в школе подводного плавания. Эти обстоятельства давали основания полагать, что все они назначены на подводный корабль.

Пятый моряк, Семен Журик, детина исполинского роста, уверял товарищей, что этого не может быть.

— Цэ ерунда, — говорил он на том смешанном русско-украинском языке, на котором говорят во многих селах на юге страны. — Я чоловик чересчур великий. Хиба мене усунешь у подводную лодку?

И, наклоняя свое квадратное лицо с широко расставленными глазами, он поглядывал с надеждой на товарищей, потому что отчаянно боялся службы на подводном корабле.

А Бухвостову было все равно. Конечно, плавать на подводной лодке, где и повернуться негде, опускаться под воду и не знать, всплывешь на поверхность или говори «прощай», было не очень весело, но в те дни настроение у него было такое, что и на большом корабле он не нашел бы радости.

Была весна, когда они выехали в Николаев. Пароход, опасаясь минных заграждений, шел близко от берега. Подернутые дымкой цветения, стояли на берегу фруктовые сады. Среди плоских бурых, зеленых и черных полей сверкали неправдоподобно голубые лиманы. Когда в небе набегали облака, лиманы покрывались синими разводьями, темнели, затем точно оттаивали и снова начинали сверкать.

Моряки расположились на корме, курили, пили холодное пиво из большой купоросной бутыли, купленной на пятерых, разглядывали берег, лениво разговаривали о всякой всячине: о войне, о том, что турки сунулись не в свой огород, о немцах — они-то турок и втравили, — а Федор Бухвостов думал между тем о своем доме, о матери, о том, что на старости лет ей приходится стирать белье по чужим дворам.

Поддразнивая товарищей, Ванька Сударышин старательно строил испуганное лицо и говорил о том, что на подводной лодке все одно как в гробу: ни воздуха, ни света, каблуком притопнешь невзначай — боцман кричит: «Эй, орясина, кораб перевернешь!»