Фантомные боли памяти (Тифлис-Тбилиси) - [31]

— Ты можешь думать всё что тебе угодно, но в нашем доме о друзьях так не говорят. Скажи спасибо, что мужа нет дома, а то…

— А то что? — засмеялась гостья. В это время вернулся с работы папа, и, пока он раздевался, мама ответила на дерзкий вопрос:

— Сейчас увидишь.

Гостья поднялась и, суетливо попрощавшись, быстро ушла. Ночью мне приснилось, что дядя Арам — большой, красивый, с густой шевелюрой непослушных волос — стоит, привязанный к дереву, а какой-то плюгавый фашист бьёт его ладонью по ушам и кричит по-русски: «Отвечай! Отвечай, где ваши танки! Ты меня слышишь? Ты что, глухой?»

Большого Арама расстреляли. Это случилось не во сне, а на самом деле…

* * *

«Итак, позади Соловки, Орёл, Соль-Илецк, Тобольск, Владимир…

Мне торжественно вручили справку. Я посмотрел на фотокарточку, приклеенную к справке, и у меня потемнело в глазах. Что за ужас! Неужели я сейчас такой? От одного вида можно испугаться.

— Смотрите, больше не попадайтесь, ведите себя так, чтобы к нам не вернуться, — сказал комендант.

Одноконная пролётка была готова. Положил вещи, сел. Поехали. Сперва открылись одни ворота, затем вторые, и мы оказались за тюремной стеной.

Свобода! Какое ощущение!

— Сколько отгрохал, браток? — спрашивает возчик.

— Десять лет.

— Батюшки мои, десять лет! А за что тебя так крепко саданули, браток?

— За что? В самом деле, за что? Как тебе сказать?..»

Сурен Газарян

* * *

В начале июля 1941 года дядя Гурген пришёл прощаться перед уходом на фронт. Мы были удивлены: он имел бро́ню и не подлежал мобилизации. На папин вопрос, почему его мобилизуют, он ответил, что идёт добровольцем, с трудом добился разрешения у наркома на снятие брони. Помню, как папа сказал:

— Зря ты принял такое решение. Если нарком возражал, значит, ты нужен здесь. Не дай бог, мало ли что может с тобой случиться на войне, а у тебя ни жены, ни детей. Нужно ведь и род свой продолжить, кроме тебя некому. Подумай.

Дядя Гурген улыбнулся в ответ и произнёс абсолютно непонятные мне слова:

— Ты полагаешь, что здесь у меня больше шансов выжить? Ошибаешься.

Не знаю, как истолковал папа его слова, но хорошо помню, что Гурген тут же вышел на балкон и внёс в комнату оставленный там странный тяжёлый свёрток — длинный, узкий, тщательно завёрнутый в чёрный дерматин и обвязанный сверху донизу прочной верёвкой.

— Вот, оставь это у себя, сохрани. Если вернусь — заберу, если погибну — пусть будет памятью обо мне.

— Что это? — спросила мама.

— Старинное оружие, что висело у меня в комнате.

Мы распрощались с дядей Гургеном.

Два кремнёвых ружья, три кремнёвых сёдельных пистолета и один револьвер с надписью на стволе «Special for Caucasus» стояли у нас в стенном шкафу до самого переезда в Москву. Родители, перебираясь на новое место, кроме традиционных кавказских одеял из овечьей шерсти не взяли ничего из домашней утвари, потому что ехали почти в неизвестность, не имея ещё квартиры, а только обещание предоставить её. В Москве, словно молодожёны, всё начинали с самого начала — с посуды, сковородок, вилок-ложек. Старинное оружие дяди Гургена привезли с собой, не разворачивая, не трогая узлов, завязанных руками друга.

От Гургена ни единого письма, ни единой весточки мы не получили — он словно канул куда-то в неизвестность. Никто из общих знакомых и друзей тоже ничего о нём так и не узнал.

В 1966 году мы с мужем въехали в нашу первую собственную кооперативную квартиру, и папа подарил нам на новоселье то самое старинное ружьё и пистолет, которые вот уже сорок лет висят у нас на стене.

В 1980 году папы не стало.

В 1985 году, будучи в Тбилиси, я купила «Книгу вечной памяти» с фамилиями жителей Грузии, погибших в ту страшную войну, и нашла там своего дядю Сашу, пропавшего без вести, нашего соседа Петю Мириманова, погибшего 2 февраля 1942 года, а также других знакомых и дальних родственников.

Дяди Гургена, Гургена Айвазова, в книге не оказалось — ни среди убитых, ни среди пропавших без вести.[13] А через четыре года журнал «Звезда» опубликовал документальную повесть Сурена Газаряна «Это не должно повториться».

Как хорошо, что папа не дожил…

Вот уже семнадцать лет я живу с этой раной в сердце. И когда говорят, что сердце должно работать, как часы, я думаю, что это неправильно: как часы должны работать часы, а сердце, если оно не трепещет, не колотится, не замирает, не выпрыгивает из груди и ни на миг не останавливается, — зачем мне такое сердце?

Как прав был Юрий Трифонов, когда писал: «На каждом человеке лежит отблеск истории. Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех. История полыхает, как громадный костёр, и каждый бросает в него свой хворост».

20.09.2009 — 18.10.2009