Фантомные боли памяти (Тифлис-Тбилиси) - [30]

Ушёл на войну и мой любимый двоюродный брат (сын тети Анички), умница, красавец. Был ранен, отлежался в госпитале Усть-Лабы, вернулся на фронт и дошёл со своим миномётом до Праги, где и встретил День Победы.

Мы постепенно привыкали, а точнее, приспосабливались к новым реалиям быта, к лишениям, к ожиданию писем с фронта. В город приехали эвакуированные из Киева, Москвы, Ленинграда, Белой Церкви, Ростова, Львова, Кишинёва, и представители почти всех этих городов появились в наших школьных классах. До сих пор с досадой вспоминаю их реакцию на предложение включить в программу обучения хотя бы азбуку грузинского языка: ведь у нас, в русских школах, был обязательный предмет — грузинский язык и литература. В каждой республике Советского Союза изучали её язык, и это было прекрасно, потому что не знать языка страны, в которой живёшь, — на мой взгляд, не только глупо, но и недопустимо. Наши новички наотрез отказывались даже от такого минимума, как грузинский букварь, мотивируя это тем, что они в Грузии всего лишь временно и скоро вернутся домой. Так, «временно», они прожили в Тбилиси четыре года, многие после школы учились в тбилисских вузах и остались жить в Грузии, а сколько девушек повыходили замуж за наших парней! Не знаю, стало ли это уроком для них…

Квартиры в новых домах, которые перед самой войной стали появляться в городе и которых с нетерпением ждали тбилисцы, были предоставлены эвакуированным; даже в старых квартирах уплотняли жильцов, чтобы расселить беженцев. Люди всё понимали и не роптали. Никто из приезжих не остался на улице.

В доме напротив поселили женщину с двумя детьми, позаимствовав у прежних жильцов комнату и застеклённую веранду, которая в Тбилиси зовётся «галереей». Муж этой женщины, лётчик, воевал, а она с большими сложностями добралась до Тбилиси. Однажды та попросила маму, чтобы я посидела с её детьми, пока она сходит по своим делам. Мы согласились. Мальчикам было три и пять лет. Старший оказался озорным, даже агрессивным: поколачивал младшего, швырял игрушки куда попало, всё время норовил ударить меня деревянной башенкой. Я смеялась, шутила, уворачивалась, но он всё-таки сумел ткнуть острой верхушкой башенки мне в глаз. От боли у меня потекли слёзы, и я легонько шлёпнула его по руке. Он обиделся, перестал со мной играть, но не заплакал — я не причинила ему боли. Наконец пришла их мама, я сдала «вахту» и вернулась домой. Не прошло и десяти минут, как эта женщина буквально ворвалась в наш двор и стала кричать, что «взрослая дылда» избила её малыша и он там рыдает, никак не может успокоиться. Наговорив ещё кучу грубостей, она ушла, а мама велела мне немедленно вернуться и извиниться перед мальчиком и его мамой. Никакие мои объяснения мама не хотела принимать — аргумент был «железный»: их папа сражается на фронте, защищая нас всех, его самолет могут каждую минуту сбить, а ты здесь, в тепле и уюте, беззащитного маленького мальчика… и так до тех пор, пока я покорно не вышла из дома, не добрела до «беззащитного мальчика» и его мамы и не извинилась перед ними.

Человек я отходчивый, но это унижение, эта несправедливость гвоздём засели в моём сердце, и я поклялась себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах не позволю себя унижать. «Взрослая дылда», которая и сама-то была ещё ребенком одиннадцати лет, сдержала слово: я до сих пор могу пережить обиду, даже предательство, но унижать себя не позволяю никому.

Конечно, были и другие люди. Я познакомилась с милой, скромной молодой женщиной Аней Смирновой, муж которой был на фронте. Она устроилась экономистом в Госбанк, но, чтобы выжить, вынуждена была подрабатывать. За символическую плату Аня перешивала и перекраивала всякое старьё, которое ей приносили, в чудесные туалеты. Лишь случайно от её сослуживицы, моей соседки по дому, я узнала, что Аня — родная сестра Юрия Смирнова, повторившего подвиг Матросова.

В конце 1943 года неожиданно вернулся домой папин друг, Большой Арам: от него больше года не было вестей, и все считали его погибшим. Мы называли его «Большим», чтобы не путать с другим Арамом, полной его противоположностью: Большой был на самом деле крупным, красивым мужчиной, добродушным, улыбчивым и всегда невозмутимым. Он учился с папой в Лесотехническом институте, окончив который, «пошёл в науку», как говорили друзья, и перед самой войной защитил докторскую диссертацию. Вернулся Арам после тяжёлого ранения, с почти полной потерей слуха, но совсем по этому поводу не огорчался:

— Я же не музыкант и даже не настройщик, а всё, что мне нужно, прекрасно слышу! — шутил он.

Оказалось, что Арам несколько месяцев провёл в плену, организовал там небольшую группу, вместе с которой бежал, пробился к своим, воевал, получил две награды и теперь, после ранения, комиссован. Папа в честь друга устроил большое пиршество, какое только было возможно в те годы. В памяти сохранилась ёлка с зажжёнными свечками, которую с большой осторожностью сдвинули в угол комнаты, чтобы разместить гостей. Но радость встречи была недолгой: Большого Арама вскоре арестовали «за измену Родине», и жена одного из общих друзей предположила, что Арам, видимо, не выдержал пыток в плену и выдал военную тайну. Это произошло в присутствии папиной сестры, чей муж тоже был на фронте и долгое время не присылал писем. Ей стало плохо. Тогда мама, человек невероятно деликатный и тактичный, сказала: