Фантомные боли памяти (Тифлис-Тбилиси) - [25]

Для нашей семьи арест дяди Армена стал настоящей трагедией, надолго омрачившей привычный образ жизни. Папа, несмотря на уговоры и увещевания родственников и друзей, твёрдо решил по окончании следствия добиться свидания с другом.

— Зачем? Ты с ума сошёл! Подумай о семье! — примерно так говорили все. Но у папы был железный аргумент:

— Весь Тифлис знает, что мы с Арменом неразлучные друзья. Если меня должны арестовать, то и так арестуют. Но я должен увидеть его, посмотреть ему прямо в глаза, спросить и услышать в ответ, что он невиновен. Иначе я не смогу спокойно жить.

Подумать только: это говорил тридцативосьмилетний мужчина, отец семейства, умный и очень рациональный человек! И он добился своего — получил короткое свидание перед высылкой дяди Армена. Помню отчётливо, как папа вернулся домой, взлетел по ступенькам, вошёл в комнату, выдохнул:

— Он невиновен! — и со счастливой улыбкой опустился на стул. Чуть погодя, немного успокоившись, папа добавил: — Его высылают, но это временно, как только всё выяснится — сразу же отпустят.

С тех пор от Армена Овяна не было никаких вестей. Лет через двадцать какие-то общие знакомые говорили, что он умер в колонии. Возможно. Ведь у него была активная форма туберкулёза с периодическим кровохарканием…

* * *

«В середине сентября я был наконец вызван… За столом сидел Тите Лордкипанидзе, рядом стояли Михаил Михайлов, тот, который вместе с Давлианидзе арестовал меня, и Айвазов.

Меня посадили почти рядом с Лордкипанидзе. Очную ставку вёл Кримян. Было видно, что из рядового работника он превратился в главного заправилу „по важнейшим делам“.

— Обвиняемый Лордкипанидзе! Сейчас будет учинена очная ставка между вами и обвиняемым Газаряном. Учтите, что Газарян наш бывший товарищ, уважаемый всем коллективом, авторитетный член партии. Вы обязаны показывать только правду.

— Правду, конечно правду, а как же? — каким-то замогильным голосом ответил Лордкипанидзе.

— Расскажите, что вам известно об участии Газаряна в вашем контрреволюционном заговоре?

— Я сам не вербовал Газаряна, — ответил Лордкипанидзе, — но когда приехал в Тбилиси Макс Розенблюм, с его слов я узнал, что Газарян завербован им и является участником заговора…

Он, путая факты, говорил приблизительно о том, что было написано в том протоколе допроса, который Айвазов предлагал мне на подпись.

За всё время Лордкипанидзе ни разу не посмотрел на меня. Он нервно вертел в руках пузырёк с валерьянкой и смотрел на него, опустив голову. Говорил безразличным, монотонным голосом обречённого человека.

— Что вы можете сказать по поводу показаний Лордкипанидзе? — обратился ко мне Кримян.

— Всё, что говорит Лордкипанидзе, — выдумка и ложь.

Кримян спросил, есть ли у меня вопросы к Лордкипанидзе.

— Я не могу ставить вопросы человеку, который стыдится смотреть мне в глаза, — ответил я.

…Прошла неделя. Меня снова вызвали и подняли на самый последний этаж, где находились кабинеты наркома и его заместителей. Я подумал, что нарком наконец решил вызвать меня и поговорить. Меня ввели в кабинет, и я увидел за столом Айвазова.

— Я сегодня ответственный дежурный по наркомату и зря не теряю время. Дел много, не успеваю.

Он протянул мне листок бумаги и сказал:

— Вот постановление об окончании следствия по твоему делу. Подпиши.

— То есть как? Ведь в деле нет ни одного законченного протокола моего допроса. Я ещё фактически не допрошен…

— Не допрошен, не допрошен! — передразнил Айвазов. — Когда ты перестанешь звонить со своей колокольни, брат? Я сохранил кучу твоих заявлений, не отправил их в корзину: чем они не показания? Вот они и пойдут в дело. А ты думал, что мы будем сидеть и ждать, пока ты изволишь дать показания?

— Но мои заявления носят характер протеста против незаконного ареста. Каким образом они могут служить показаниями?

— Опять фокусы выкидываешь? Не беспокойся. В деле достаточно материалов, чтобы тебя расстрелять.

— Я хочу заявить о том, что мне не предъявлены материалы следствия, что я фактически не допрошен, что очную ставку проводили неправильно и что протокол очной ставки вовсе не соответствует самой очной ставке. Прошу дать мне бумаги для изложения этого заявления.

— Хорошо, — согласился Айвазов. — Я скажу, дадут тебе лист бумаги в камеру, напишешь и сдашь коменданту. Но имей в виду, что если сегодня же не напишешь и не сдашь, то твоё заявление уже не пойдёт в дело. Я собираюсь сдать дело завтра же…

— Ты сам-то веришь хоть в одну букву того, что написано в моём деле?

— Какое это имеет значение, верю я или не верю? Это к делу не пришьёшь, — ответил Айвазов тоном доброжелателя. — Я же тебе сказал, что в деле много материалов, вполне достаточно, чтобы тебя расстрелять. Теперь слово за судом. Если суд приговорит тебя к расстрелу, я сам поеду для приведения приговора в исполнение. А если, кто его знает, суд ограничится сроком, то считай, что ты в рубашке родился. Ты не думай, что я не обрадуюсь за тебя.

— Почему ты не хочешь предъявить мне материалы следствия? Ведь по правилам ты обязан сделать это.

— Я, кажется, сказал тебе, что правила, о которых ты говоришь, мы давно сдали в архив. Теперь у нас новые правила. В данном случае у меня просто нет времени знакомить тебя с материалами дела. В общем, это вовсе не обязательно. В своем заявлении ты можешь жаловаться и на это, а теперь мы с тобой закончили всё».