Фантомные боли памяти (Тифлис-Тбилиси) - [10]

Я заявил, что в одну минуту напишу показания, так как никто меня не вербовал, никакой вредительской работы я не вёл и никого ни в какую контрреволюционную организацию не вербовал.

— Ты всё это брось, Сурен, я тебе помогу ответить на эти вопросы. Во-первых, тебя завербовал Тите Лордкипанидзе. Во-вторых, ты с вредительской целью проваливал дела и добивался освобождения арестованных вредителей и шпионов. Может, ты забыл, кого завербовал, но мы этими данными располагаем. Я даже могу дать тебе список лиц, завербованных тобой. Вот тебе бумага и всё что нужно, пиши показания, а я пошёл».

Сурен Газарян

* * *

Прогулка по Ботаническому саду утомила нас, и папа нанял фаэтон. Ах, какое это удовольствие: кататься по городу в фаэтоне! Извозчик-ассириец, такой важный-важный, — и не поймёшь, то ли оттого что толстый, то ли от сильно присборенной, как у цыганок и курдянок, одежды, — сидит почти неподвижно, что-то негромко говоря лошадкам, а они мотают головами. Тогда он сердится на них, кричит «хэй!» — и лошади резво трогаются. Мы едем обедать в ресторан гостиницы «Палас». Это в центре города, в здании, где когда-то располагалась духовная семинария. Там учился Сталин, но пока на фасаде мемориальной доски нет. Зато стоит высокий, колоритный, с большой окладистой бородой швейцар — или портье? — и, приветливо улыбаясь, распахивает дверь со словами: «Антрэ, батоно[5]!» Папа входит первый и даёт бородачу какую-то денежку. Тот берёт её и говорит: «Мерси, батоно!»

Нельзя сказать, что мы часто здесь обедаем, но иногда папа балует нас. На первом этаже, слева, длинными, до полу, занавесями отгорожены небольшие кабины, одной стороной выходящие в крохотный зелёный садик. Здесь всё очень вкусно, а огурцы, нарезанные на тарелке, покрытой, как ковриком, огуречными же шкурками, пахнут так аппетитно и оглушительно, как нигде никогда больше не пахли…

Я помню, как в 1936 году, когда состоялись первые выборы в Верховный Совет СССР, мы решили всей семьёй прийти на избирательный пункт раньше всех и проголосовать первыми. Зачем это нужно было — до сих пор не могу понять. Видимо, просто порыв наивного патриотизма. Впрочем до нас уже ожидали открытия избирательного участка трое таких же энтузиастов, так что мы оказались четвёртыми. В тот день мы тоже пришли в «Палас», с нами были дядя Валико и его молодая, очень красивая жена Этери. Когда в соседней кабине раздалась песня, Валико неожиданно встал из-за стола и пошёл к ним. Песня на мгновение смолкла, но тут же с новой силой возобновилась. Первый голос — это был Валико — звучал характерно для гурийского голосоведения, так называемого криманчули, на грани крика и пения. Много лет спустя, занимаясь в музыкальном училище, я узнала, что достигается этот эффект путём «пересмыкания» голосовых связок.

Так вот, дядя Валико, уроженец Западной Грузии, гуриец, просто не выдержал: не каждый день выпадает такое удовольствие — спеть гурийскую песню в хорошей компании. Вообще, несмотря на свою внешнюю степенность и увлечение историей, что предполагает некую сосредоточенность и сдержанность характера, он был компанейским, лёгким человеком. Однажды я услышала, как он говорил моей маме:

— Понимаешь, Нина, если у меня останется последний рубль, я его разменяю на сто копеек и набью карман, чтобы слышался звон монет. — Не знаю, по какому поводу это говорилось, но слова запомнились.

А сегодня Валико «болел» на стадионе «Динамо» и наверняка выкрикивал привычную для наших болельщиков фразу: «Судья — композитор!» Это означало, что судья сочиняет. Интересная ассоциация…

На следующий день рано утром к нам прибежала Этери, заплаканная, с распухшим лицом, и буквально выдохнула: «Ночью Валико арестовали… что мне делать?»

Папа быстро собрался: решено было бежать к дяде Гургену, пока он не ушёл на работу. Он обязательно поможет или скажет, к кому обратиться: ведь он работает в НКВД! Телефоны в те годы в городских квартирах были редкостью, да и автоматы тоже.

Переговаривались взрослые шёпотом, чтобы не разбудить ребёнка, то есть меня. А я уже проснулась и конечно же лежала неподвижно, тихой мышкой, не открывая глаз. Очень хорошо помню, что никакого волнения и страха за судьбу дяди Валико не испытывала, было только любопытство и уверенность в случайности, нелепости происходящего.

Мама усадила Этери завтракать, я соизволила «проснуться» и присоединилась к ним. Мы молчали, ждали папу. Он скоро вернулся — с его стремительной походкой преодоление расстояния от нашего дома до дома Манташева и обратно не заняло много времени. Итог визита был печальный. Теперь, уже не таясь от меня, он сказал:

— К сожалению, Гурген этими вопросами не занимается, но обещал разузнать. Успокоил, говорит, что разберутся, зря держать не станут.

Дядя Валико не вернулся никогда…

Вскоре арестовали папиного однокурсника Арама и его жену, учительницу музыки, а их сына куда-то отправили, в какое-то место, где собирали детей арестованных врагов народа. Что это за место, почему эти умные, добрые папины друзья стали врагами народа, — какого народа? значит, и меня? — я не спрашивала, и мне никто не объяснял. Потом кто-то в разговоре упомянул о расстреле поэтов Паоло Яшвили