Факел (книга рассказов) - [15]

Вдруг Альт удивленно посмотрел влево, на Виолончель. Этот взгляд можно было объяснить только так: если альт был очень хорош, то виолончель потрясающа, дело даже не в ее чистейшем звуке, нет, от нее шел ток, та особая энергия, которая идет от выдающихся музыкантов. Но, видно, сегодня она превзошла свою привычную игру, чем и удивила постоянного партнера.

Да, лучшей виолончели я в своей жизни не слышал, не будем сравнивать с Ростроповичем, гений он и есть гений, люблю Концерт Шнитке для виолончели с оркестром, там в четвертой части необыкновенная энергия, которую всякий раз ощущаешь физически, концерт написан для Наталии Гутман, так вот сегодняшняя Виолончель, бесформенная, расплывшаяся, сыграла бы, пожалуй, не хуже Наталии Гутман.

Он был счастлив, но в перерыве между второй и третьей частью кто-то громко захлопал и прервал счастье, и внезапно вспыхнул гнев, да, в затылке сверкнула молния и все залило белым ослепительным светом, однако он тут же успокоил себя: причина гнева ничтожна — на любом концерте бывают люди, впервые попавшие на серьезную музыку и считающие, чем больше артистам хлопаешь, тем и лучше.

Хорошо, что удалось погасить гнев, есть у меня эта слабость — резкий переход от восторга к безграничному гневу, когда не всегда знаешь, как твоя душа проявит себя в следующее мгновение, эта несдержанность досталась мне в наследство от мамочки, от ее душевной конституции, увлажненной бесчисленными запоями.

Отец, когда женился, был уже известным скульптором и немолод, маме было двадцать — юная московская поэтесса с непоколебимой уверенностью в своей гениальности. Своих московских друзей она называла Женей, Андрюшей, Дэзиком. Она умерла в сорок лет, от рака желудка, при жизни ее ни разу не напечатали. Сын и сейчас считает мать графоманкой, и он очень удивился, когда узнал, что Евтушенко включил в поэтическую антологию двадцатого века два небольших стихотворения его матери, до той поры считал, что все это — Женя, Андрюша, Дэзик — алкогольный понт.

Отец во все времена хорошо зарабатывал, у меня, сынок, нет своей эстетики, но я мастеровитый и я знаком с историей скульптуры. В его работах, и правда, угадывались знакомые мотивы: это Роден (особенно продуктивны были «Граждане Кале», что понятно), или Манцу, или даже Антокольский — это зависело от темы и вкусов заказчика. Сыну ни разу не было стыдно за отца. Да, он не гений, но именно мастер, и сын уважал и любил отца.

Сейчас отец работает над памятником Зощенко, клянусь, сынок, я не умру, покуда не добью эту работу, должен ведь я показать что-то свое, когда явлюсь на суд Всевышнего, Господи, смотри, я маленький, но настоящий, и это я, Господи, это я стремился высказать свою любовь к Михаилу Михайловичу.

Жгучий стыд внезапного воспоминания: отец хорошо пел цыганские романсы, и мама любила, когда он поет. В доме гости, все уже выпили, а мама пьяна, все просят спеть, и отец поет, и по лицу мамы видно, что в этот момент она до обожания любит мужа, хотя в любое другое время называет его «мой негоциант», и она страдает от этих романсов, и на самой высокой ноте страданий она подходит к мужу, щеки ее судорожно собирают слюну, и она плюет мужу в лицо. Чем выше благодарность, тем смачнее плевок. И гости, и отец понимают, что это именно благодарность, именно признание в любви.

Он сумел погасить и вспышку гнева, и внезапное воспоминание и возвратился к музыке: игралась третья часть, это элегическая грусть, это несбывшиеся желания и ушедшая любовь, да, на это, конечно, можно жаловаться, но лишь с легкой иронией, с легкой, хотя, конечно, и грустноватой улыбкой, да, жизнь несовершенна, но право же, примем ее такой, какая она есть, и он снова растворился в музыке, воля его была уничтожена, а дух легок и даже парил, да, ради таких состояний, ради этого парения я и хожу на концерты, о, эта невесомость, это парение приходят редко, далеко не на каждом концерте, но сейчас это пришло, и он был счастлив.

И как же замечательно вел свою мелодию Альт, и он чуть нервно внушал Первой Скрипке, расстанься со Второй Скрипкой и прими свою судьбу, а твоя судьба, поверь, дорогая, это я, и ты это знаешь сама, и Первая Скрипка смирилась и покорно вторила ему своим пиццикато. Поняла все и Вторая Скрипка, и взгляд ее был так безнадежен, как бывает безнадежна только жизнь.

И только Виолончель была вне этих почти семейных и привычных разборок внутри квартета, ее интересовало только одно — вот именно музыка, вот именно квартет Брамса № 3.

Он еще раз внимательно посмотрел на Виолончель: бесформенное тело, мокрое мясистое лицо, склоненная к грифу голова, и он заметил, что она нюхает свой инструмент, вернее принюхивается к звукам, вылетающим из инструмента, он вновь захотел вплыть в свое спокойствие, если угодно, блаженное парение, и это почти удалось, но только почти, потому что у затылка что-то поднывало, легкая, что ли, тревога, это раздражало и мешало полностью раствориться в Брамсе.

Тогда он прислушался к своей тревоге, в чем же дело, что меня беспокоит, и честно ответил — меня беспокоит Виолончель.

Сомнений не было, приз «Лучший музыкант года» он вручит ей, потому что не только в этом году, но и за всю свою жизнь он не слышал звука чище, лучше, она несомненно лучшая виолончель, которую я когда-либо слышал, хоть и в записях, хоть на концертах, потому что в этом звуке есть все: любовь, жизнь, судьба. Коротко говоря, она гениальна.