Еврей Петра Великого - [14]

Разумеется, приятней было пьянствовать с податливым Августом и втягивать его в будущую войну со шведами. Однако, нечего было и думать о серьезной войне, не разрешив раз и навсегда проблему непокорных, ненадежных стрельцов. Сочиняя ответ Ромодановскому, Петр знал, что он сделает, вернувшись в Москву: соберет оставшихся в живых стрельцов, ссыльных и вольных, молодых и старых, повесит, отрубит головы, колесует. Ликвидирует Стрелецкий приказ. Покончит со стрелечеством на вечные времена: перед большой войной необходима чистка, кровавая чистка народа. Будущие правители России скажут ему, Петру, спасибо за эту кровавую науку.

С чисткой следовало спешить. Чистка представлялась Петру работой полезной и, несомненно, приятной — но отнюдь не легкой. К чистке следовало подготовиться, чтобы она стала действием всеохватным, зрелищем назидательным. Чтоб о ней не только говорили — вспоминали с ужасом. Ужасались бы и вспоминать.

Подъезжая к России, Петр думал над тем, как декорировать Чистку: через какие ворота везти стрельцов, на каких телегах, где установить вешалки, где колеса, где колы, кому поручить общее руководство, кому — местное, площадное. Надо бы и бояр недовольных, шептунов заугольных привлечь к делу: пусть и они попотеют для отечества, порубят стрелецкие головушки. А кто откажется — рядом с бунтовщиками ляжет на плаху… Чистка — слово-то какое хорошее, свежее, грозовое! Быть великой Чистке, быть царской грозе очистительной.

Перед самой границей, в польском местечке Колерово, Петр остановился на последний отдых. Он на много дней опередил посольство, гнал дорожные возки день и ночь. В возках помещались ближайшие приятели во главе с Алексашкой Меншиковым, провиант, походная аптечка, двуглавый младенец в банке, полученный в подарок от английского короля, а также карла Кабысдох и Антуан Дивьер. О пирате Петр вспомнил, уже почти садясь в возок, приказал его доставить и теперь был этому рад… Все было бы хорошо и прекрасно, если бы не стрельцы. От неотвязных дум о последышах Ивашки Милославского, врага, у царя портилось настроение, дергалась щека и голова, он мрачнел и никого не желал к себе подпускать.

Местечко, заброшенное на окраину владений ветреного Августа, славилось не водкой и не девками, а костелом Богородицы Скорбящей. Богородица эта, по словам знатоков, плакала вот уже много лет подряд, святые ее слезы стекали в специально подставленную плошку, и всякий человек мог смочить в них пальцы. Любитель диковин, Петр решил осмотреть храм, и именно поэтому местом отдыха и ночлега выбрал местечко Колерово.

С августовской сверкающей жары в храме показалось зябко, как в склепе, и полутемно. Десятки паломников из соседних деревенек и городков, распевая молитвы, запрудили придел, свечки в их руках теплились и мигали, и пятна легкого золотистого света бродили по черным стенам храма. Поморгав и попривыкнув к полумраку, Петр шагнул с порога в гущу богомольцев. Алексашка поспевал за ним, протискивался, наступая на чьи-то ноги и полы. Ему было слегка муторно: а вдруг Богородица и вправду плачет? Он вдруг, неизвестно для чего и с какой стати, вспомнил строгое лицо покойного тяти Данилы Меншикова и приготовился было креститься — уже и пальцы сложил, класть поклоны и, быть может, даже пасть на колени. Но, глядя на привольно, как в рыночной толчее, шагавшего царя, почувствовал облегчение, передумал и пальцы распустил. За всех истово крестился и молился Шафиров. Губ он не разжимал, потому что в этом случае соседи могли бы расслышать непонятное: «Шма, Исраэль, Адонай элогейну, мелех аолам».

Подойдя вплотную к деревянной, искусно выкрашенной статуе, Петр сощурил глаза и всмотрелся. Фигура Богородицы, выполненная в человеческий рост, была поднята на пьедестал, крест-накрест покрытый полосами парчи и украшенный по углам золотой резьбой в форме виноградных листьев, ягод и крылатых младенцев. Строгие, ясные глаза Богородицы глядели вдаль, поверх молящихся.

Повернувшись, Петр подмигнул притихшему Алексашке.

— Плачет, мин херц… — дрогнувшим голосом вымолвил Алексашка.

Из правого глаза Богородицы выкатилась слеза и скользнула по навощенному стоку вниз, в плошку. По первым рядам богомольцев прошел гул, прокатился волной через весь храм к выходу. Алексашке сделалось не по себе.

— Погоди, погоди… — недоверчиво проворчал Петр. — А что ж левый?

Но следом за правым глазом увлажнился и левый, и слеза скатилась в плошку.

Цепко оглядев еще раз фигуру — складчатую мантию, стоки, голову с нимбом, — Петр легонько пихнул задумчивого Алексашку, сунул палец в плошку и пошел к выходу.

— Плачет, мин херц, Ваше Величество, — упрямо, даже с укором повторил Алексашка, когда они вышли во двор, на солнце. — Слезочки аж текут…

— Видел! — рявкнул Петр. — Слезы пресные, не соленые! Это исследовать необходимо!.. Приготовь свечей, да побольше — вечером еще раз придем. И лестницу!

Перед вечером в местечко по Немецкой дороге въехала пароконная повозка, густо обложенная пылью. В повозке, помимо возницы, помещались двое: помощник царского резидента в Гамбурге Антип Гусаков и нанятый им на русскую службу жид Лакоста. Лакоста терпеливо сидел в задке повозки, на сундучке с имуществом: двумя парами белья, отцовской субботней капотой, перьевой подушкой, книгами Священного Писания и вавилонского Талмуда. На руках он держал дитя, годовалую девочку, бережно завернутую не то в полотенце, не то в занавеску. Девочка морщила носик и чихала, а Лакоста сдувал пыль с ее лица и рукою отгонял мух.