Евреи в русской армии: 1827-1914 - [23]

.

Бесспорно, посещение синагоги произвело «чрезвычайно сильное в благожелательном смысле впечатление» и на самого полковника Корбута. Хотя в своей записке Корбут приуменьшил торжественность и официальный характер празднества, о котором в самых восторженных тонах писали местные губернские «Ведомости», тем не менее из сопровождающих документов следует: именно Корбут в этот день приказом по полку самолично освободил солдат от занятий, позволил им участвовать в написании свитка и из самых лучших побуждений пытался установить нормальные отношения с еврейскими солдатами и местным еврейским населением. Во всяком случае, именно об этом сообщал репортаж одной из самых официозных русских газет^{167}. Взрыв негодования министерских чиновников не изменил позиции Корбута, а жесткие санкции против него не склонили его к раскаянию. Он по-прежнему считал еврейских солдат лояльными, заслуживающими человеческого отношения, но не сегрегации. Корбут, кроме всего прочего, поразился, открыв для себя подлинный патриотизм русской еврейской общины, — именно поэтому он был глубоко убежден в полезности своих действий^{168}.

Общинное заступничество оказало решительное воздействие на отношения непосредственных начальников к еврейским солдатам. В первые годы XX столетия любой прагматически мыслящий офицер прекрасно понимал: доброжелательство по отношению к еврейским солдатам и уважение к их обрядности способствуют укреплению среди них дисциплины и в какой-то степени предохраняют их от революционной деятельности. Пусть лучше участвуют в написании свитка Торы, чем революционных воззваний, совершенно справедливо полагало военное начальство. Кроме того, общинные коллективные праздники позволяли полковому командованию не выпускать из-под контроля нижние чины, гарантируя им определенную свободу действий. Пример тому — празднование пасхального седера еврейскими солдатами 40-й артиллерийской бригады Скобелевского военного лагеря под Несвижем с разрешения генерал-майора артиллерии Аннушкина^{169}. Как и в случае с Корбутом, для Аннушкина поддержка и личное участие в такого рода церемонии было делом сознательного и ответственного выбора^{170}.

Другое дело, что новым отношениям между еврейскими общинами и армией не суждено было реализоваться в полной мере: еврейский патриотический порыв резко не понравился формирующимся правоконсервативным кругам, а позже, после 1881 г., с переменой общественного климата, — и самому военному министру. Государственная администрация решила немедленно пресечь новый тип отношений еврейских общин черты оседлости и армии. Но прежде, чем это произошло, еврейский традиционный мир — в лице, по-видимому, одного из гениальнейших его представителей — сформулировал свое понимание солдата-еврея в русской армии, отличное от того, с которым мы столкнулись сразу после введения рекрутчины.

Результаты встречи

Как изменилось к концу века восприятие евреями армии и военной службы? Идиллические картины симбиоза евреев и армии, возникающие на страницах маскильской прессы, пылкие патриотические статьи еврейской прессы 1914 г. и приведенные в начале этой главы выдержки из писем 1915 г. — очевиднейшее свидетельство этих перемен. Более выразительным примером мог бы послужить совершенно неочевидный в этом смысле источник, возникший в недрах формирующейся ортодоксальной еврейской общины России и отнюдь не предназначенный ни для читающей русской, ни для ассимилированной еврейской аудитории.

В 1881 г. в Вильне появилась небольшая, карманного размера двухсотстраничная книжечка под названием «Маханэ Исраэль» («Стан Израиля»), названная по слову Книги Йехошуа (Иисуса Навина)^{171}. Книга представляла собой кратчайший свод основных галахических положений (религиозных предписаний) еврейской морали и нравственности и была адресована еврейскому солдату русской армии^{172}. В книге, впервые за все время пребывания евреев в армиях европейских стран, была предпринята неслыханной смелости попытка разъяснить еврейским общинам и еврейским солдатам, как совместить традицию и армейские будни, как вести себя в экстремальных ситуациях, когда никакое соблюдение еврейского закона невозможно, как помочь солдату морально выстоять в не всегда и не совсем здоровой казарменной обстановке и, наконец, как должны быть устроены отношения солдата и еврейской общины, чтобы при этом община не воспринимала солдата как еретика и отверженного, а солдат самого себя — брошенным на произвол судьбы^{173}. Автором книги был рабби Исраэль Меир Каган, вошедший в историю еврейской мысли под именем Хафец Хаим (так называлась его знаменитая книга против злоречия, ставшая настольной для любого традиционного иудея)^{174}.

В 1880—1890-е годы Хафец Хаим дважды обращался к теме ассимиляции — в книге, адресованной еврейским солдатам («Маханэ Исраэль»^{175}), и в книге, написанной для еврейских эмигрантов («Нидхей Исраэль»^{176}), — и в обоих случаях говорил о необходимости уберечь национально-культурные ценности. Он обращался только к той аудитории, которая по разным причинам не может хранить верность традиции, но не к тем, кому полное растворение в иной культуре представлялось удобным способом стряхнуть с себя обузу еврейства. Главное, что пытался внушить Хафец Хаим еврейскому солдату, — что, где бы тот ни был, в казарме ли, на поле боя или в карауле, он по-прежнему оставался плоть от плоти еврейского народа, как и прежде, пребывал под опекой Всевышнего, был защищен метафизически и социально. Меньше всего ему следовало впадать в отчаяние и мыслить себя изгоем, двойным изгнанником, сосланным в диаспору (