Евпатий - [3]

Илпатеев же ничуть почему-то не обрадовался. Напротив, прижал пакет к груди и косился на меня с подозрением. Алла Борисовна, тоже словно что-то угадывая, вот-вот, казалось, хитро подмигнёт мне.

Заряженная машинка с цифрой «7» в правом верхнем углу чистого листа звала меня к ежеутреннему творческому подвигу.

Я всего лишь редактор, функция, и всё понимаю, свой шесток я вполне чувствую и освоил, но, едва ли не как всякий трущий вельветовые штаны по художественным редакциям, кое-что я всё-таки пытаюсь, «пробую себя», скрашиваю себе без особых надежд скуку, так сказать, существования. По всему по этому уместнее было отложить рукопись Илпатеева до вечера или взять её на работу, а не тратить драгоценное утреннее время. Однако, унося пепельницу с окурком Илпатеева на кухню (чтобы не воняла под нос), я нечаянно глянул на часы, которые стоят на шифоньере, и ахнул. Мой явившийся из далёкого прошлого гость пробыл у меня с момента объявления ровно восемь минут.

**

...дома и каменистая дорога мягка, а на чужбине и шёлк, говорят, дерюгой покажется!

Лошадку свою плетью понужая, удалец этот вестник Кокочу дерюжной тропойбыстрей стрелы-ветрянки летит!

«Стрелок ты у нас так себе, Кокочу, — недоумевал джагун-сотник Хагала, — в борьбе на поясах с хвоста второй в десятке своём, а наездника такого и по всей сотне хуже не отыскать!» И плечами толстыми пожимал, не понимал. О чём, мол, и помышляют эти нойоны-чербии, в вестники таковых назначая.

Шаман же Мэрген Оточ иное сказал. «Если важную Бату-хану весть кюрбчи Кокочу Бату-хану передаст, от таковой вести и Бату-хану, и утэгэ-боголу Кокчу лучше будет...»

Темник ойратов Бурулдай, если в гнев от несправедливости не впадет и от обиды не заупрямится, простой, все скажут. Он, подумав-подумав, рукой махнул:

— Кюрбчи так кюрбчи! Утэгэ богол так богол. Ладно! Болсун шулай*.

* Б о л с у н  ш у л а й — да будет так.

Кюрбчи Кокочу каму Оточу помогает в камланиях — на хуре, имеющем древко, наигрывает тихо-тихо. Мэрген Оточ за труды с другом-андой повидаться даёт.

Кху-кху-кху. Ткцко-тцко-тцко... Стрела-ветрянка вдоль берега дерюжной тропою летит, вестник Кокочу Льдистосерую плетью понужает.

Разве плохо? Друга-анду Лобсоголдоя попроведает; самого Быка** Хостоврула воочию узрит. Золотыми шатрами царевичей Золотого Рода полюбуется...

** Б ы к — двукратный подряд победитель наадома в монгольском троеборье (стрельба, борьба и скачки). Следующая степень — Слон.

Хагала, провожая, по крупу Льдистосерую хлопнул, по-джагунски-отечески предупредил: «Гляди, Кокчу! Если весть ханам не покажется твоя, не положить бы, парень, тебе на рукав башку!» Ойе! Стра-а-шно. Страшно, конечно. «Если страшно, — дома-то говорили, — пусть будет страшно. Пусть душа моя уподобится шёлковой нити. Если больно — пусть будет больно! Пусть душа моя уподобится тонкому ремню...»

Кху-кху-кху. Гтцтко-гтцтко-гтцтко. С бешеного монгольского аллюра Выдру Эсхель-халиун на шаг переводим, потрудившейся вдосталь лошадке отдых ко времени даём.

Без хура, без чужих ушей самый срок протяжную угд-дуу Кокочу затянуть. Покачиваясь в седле, неизвестные места глазами озирая, новую угд-дуу попробуем для монголов сложить.

«Белый ветер, белый ветер чужой стороны!

Зачем в лицо дуешь? Что вестнику впереди сулишь?

Юрту белого войлока, скакуна ль крутошеего, девушку, танцующую на траве под дождём?»

Эсхель-халиун слушала. Шаг у неё к угд-дуу приноравливался помаленьку.

«Чёрный ветер! Чёрный ветер чужой стороны!

Зачем в лицо дуешь? О чём злишься? Почему молчишь?

Камень в руке матери по шкуре у юрты реже и реже бьет.

Дождётся ли она своего сыночка?

Ое-е-о! Огд-гд-е-о...»

Девятый бубен добивая, шаман Мэрген Оточ вот ведь какую весть накамлал! Сэбудей-богатур в будущее заказывал заглянуть, а слепой-то Оточ вот ведь что.

«Тот, кто третьим слева от тебя, Бату-хан, на скамье избранных подвизается, плохое про тебя задумал, нехорошее о тебе, солнценосный, затаил...» Темник Бурулдай, щекоча бородой, четыре раза в ухо повторил Кокочу. «Тот, кто третьим слева на скамье избр...» Ойе!

Шаман Мэрген Оточ — хороший шаман. Внутренним оком в священном зеркале вот ведь что нежданно-негаданно разглядел. «Тот, кто третьим слева...»

Сутки в беспамятстве провалявшись, сточетырехлетний Оточ Бурулдая в юрту призвал.

Вольный смерд Конон Коврига, прозванный за бешенство в полевой работе Бураном Дурко, стоял, расставя в упор сильные короткие ноги, и, приложив замозоленную до глянца ладонь к белёсым бровям, следил с берегового увала за скачущим по-над берегом верховым. Загрузив только срубленными и отёсанными наскоро лесинами широкие свои розвальни, выровняв рядки и закрепив их пеньковой лычагою, он потянулся было к затянутой на еловом стволике обрути, да глянул туда, вниз. А как глянул, рот раскрыл. По едва намеченной тропочке вдоль Вороны, топыря прыгающие до плечей локти, на мохнатенькой, чудно маленькой лошади скакал конник. Лошадь шла не рысью и не в галоп, а поднимая и стукая четырьмя ногами поочередно. Это было б смешно, кабы не сквозила в беге тугая нетраченая неостановимая мощь. Суток пять тому Конон возил остатки льна к Спасскому в Рязань — приторговаться к зиме — и, потолкавшись день, наслушался от досужих людей разных разностей. Будто явились у Онузы-крепости в мещерских мшарах «языцы невесть кто», чьей веры и кто, суть един Бог ведает, а кличут будто тармены либо таурмены, и что сила стоит их там великая. Что, по слухам, просили те бесстыдные измаильтяне с князя Юрия десятину «во князех и во всяких людях, и во всём».