Евпатий - [2]

— Вы это прочли где-то или...

Илпатеев не ответил.

Беседа, честно говоря, действовала мне на нервы. Наверное, где-нибудь ещё по пути Илпатеев дал себе слово «оттерпеть» всё полагающееся автору, впервые решившему отдать свое «произведение» на чужой суд. Теперь вот он «терпел», слушал через слово, и единственное, что его всерьёз интересовало, был окончательный приговор.

— Все, кто писал о нём, вскоре после публикации расставались с жизнью, Петя! — сказал Илпатеев. — Оттуда у него сюда длинная рука. — И он засмеялся, негромко, слегка отклоняя голову назад.

Это его «Петя» заставило меня приглядеться к нему внимательней. Небольшой, светлоглазый, с некоторой неряшливостью одетый мужчина моих лет. Что ему нужно от меня? Утро горело синим пламенем, ещё чуть-чуть, и я начну злиться по-настоящему, я себя знал.

Илпатеев же стоял уже возле письменного стола и рассматривал портрет Саи-Бабы, на который я поглядываю иногда во время работы.

— Это кто ж такой? Боддисатва какой-нибудь?

Я ответил, что это индийский святой, но что к нашему делу это не относится.

— Так ты буддист, Петя? Или, может, даос? — Его тонкие, капризно изогнутые губы слегка усмехнулись. — «Совершенномудрый не оставляет следов...» Это?

— Ни то, ни другое, — сухо и почти уж грубо сказал я. — А вы... православный? — Я тоже не удержался от иронии.

Не замечая моего тона, он расстегнул пуговку на рубашке и выпростал наружу залоснившийся до багряной черноты деревянный, самодельный, по-видимому, крест. Мы одновременно поглядели на этот крест, а потом друг другу в глаза.

Потом он возвратил его на место, застегнул пуговку и повёл плечами. Где уж, мол, там православный! Так... Куда уж ему. И протянул ладонью вверх небольшую широконькую руку, которая едва заметно дрожала.

Я, тотчас сообразив, вложил в неё бирюзовую тетрадь.

— Мм-м... Прошу прощения... э... — сразу почувствовав себя виноватым, бормотал я.

— Николай! — подсказал Илпатеев. — Можно Коля.

С осторожностью он засунул тетрадь в пакет, с которого с охальным естеством гениальной женщины скалила зубы со щербиной Алла Пугачева. Всем видом он давал понять, что всё в порядке, что весьма благодарен за моё великодушное терпение и отнюдь не нарушит моей гигиенической установки сохранять дистанцию с самозваным автором и т.д. и т.п.

— Ну хорошо! — брякнул вдруг я помимо даже своей воли. — Чем я ещё могу вам... тебе помочь, Николай?

И именно потому, что фраза выражала искреннее участие, прозвучала она удивительно фальшиво.

Илпатеев протяжно, слишком громко как-то вздохнул и не тяжко, не с горя и не с облегчением, а как-то наивно вздохнул, не по правилам.

— Ты в самом деле не помнишь меня, Сапа? — И цвета зимнего неба его глазки всё с тем же простодушием посмотрели в мои.

— Нет! Не помню. — Я пожал плечами. Я действительно не помнил его. И тут от прихлынувшего внезапно раздражения я сделал вполне уже хамский жест — посмотрел на часы.

Илпатеев, не разжимая губ, улыбнулся и неожиданно заявил, что не стоит мне так беспокоиться, он уйдёт ровно через восемь минут.

— Через восемь?

С того дня, когда по блату мне удалось устроиться в конце концов в наше издательство, замаскированные авторские визиты сделались так или иначе неистребимым достоянием моего быта. На телефон я до сих пор стою в очереди, жены или литературного секретаря у меня нет, а завести большую и страшную собаку типа ньюфаундленда, какая была у меня в детстве, не позволяют лень и ограниченные финансовые возможности. Как-то увильнуть или хоть самортизировать вот такие нежданные визиты бывает порой просто не по силам.

— А курить можно у тебя? — видно, угадывая ход моих мыслей, продолжал улыбаться Илпатеев. — В график я уложусь, обещаю тебе.

Я не курю, но пепельница для гостей у меня имеется. В особенности для гостий, для поэтесс. Забывшись, они поэтически стряхивают пепел прямо на пол, который мне же потом и убирать.

Я взял с подоконника старую бронзовую пепельницу, кем-то и когда-то мне подаренную, и подал её Илпатееву.

— А я, Петя Сапега, тебя не забыл! — Он поставил пепельницу на острую коленку и белыми тонкими пальцами стал разминать дешёвую плоскую сигарету без фильтра.

— Ты в хоккей играл на фигурных коньках за ваш класс. А на общешкольном турнире я коня тебе зевнул на шестом ходе. Ты белыми играл.

Я развёл руками. Ну что ж. Бывает! Бывает, что и забываешь, бывает, и коня зеваешь.

Мне всё больше не терпелось дождаться его ухода.

— Ну ладно, Петя. — Он безжалостно раздавил довольно ещё длинный, со зловонием дымящий бычок. — Извини, в самом деле, за беспокойство. У-хо-жу! — Он хохотнул. Зубы у него были небольшие тоже, ровные и странно белые для почти сорокалетнего, в общем, человека. «Вставные, что ли?» — мелькнуло, помню, у меня.

В коридоре он прислонил пакет с рукописью к стене, обул свои рваненькие, зашнурованные через дырку кроссовки, а я галантно подал ему его куртку — добротную и довольно дорогую когда-то, но тоже весьма заношенную и не вполне чистую.

И вот случилось странное.

Он держался за дверную ручку, а я, помогая, отмыкал замок, как вдруг, вопреки логике встречи и совершенным сюрпризом для себя, я предложил Илпатееву оставить тетрадь. «А? Николай! — Я даже схватился за пакет. — Недельки на две. А потом зайдёте за ней прямо в издательство. По рукам? Согласны? А?» Я дважды повторил это дурацкое «а», так оно и было, честное слово.