Евангелие от Магдалины - [57]

Выходит, только почему-то мне показывают главное?

Почему? Вычислили мою роль в каких-то событиях?

В каких?

«Дочь офицера» между тем своим страстным, но равнодушным голосом сообщила: имеется гипотеза, что Тутанхамон не просто так скончался столь юным и прекрасным — то было ритуальное убийство, совершенное жрецами с его согласия: таким образом, Тутанхамон сразу перенесся в ранг богов.

— Ох, чую, ждет меня судьба юного Тутанхамона! — приблизившись ко мне, шепнул Митя. — Пойдем-ка, что я тебе покажу!

Он отвел меня в дальнюю темноватую комнатку, где был лишь один экспонат — короткая, серо-зеленая от древности палка, из которой, словно заплывшие глаза, тускло светились камни: выделялись два крупных граната и несколько фигурных врезок из красной яшмы. Надпись по-английски гласила, что найденный в додинастическом захоронении предмет не может быть точно идентифицирован, поскольку сведения о той эпохе крайне скудны, однако ему дано название «Посох Осириса».

— Отсвечивает от окна... зайдем отсюда, — сказал Митя.

Мы обошли стеклянный ящик и приникли к витрине.

— Смотри! — Митя вытащил из очечника звездочку и поднес к витрине. Точно такой формы пустая вмятина зияла на жезле. — Просят вернуть! — сказал Митя.

— Погодим! — шепнула я.

Мы помолчали. Для переполненного музея зал этот оказался удивительно пустым и тихим. Тут в стекле ящика мелькнуло лицо, но на этот раз точно не что иное, как отражение в стекле человека, стоящего сзади нас. Я обернулась, но из пустого прилегающего коридора донесся лишь стук шагов. Человек этот снова был похож на Атефа.

Но человек ли это был?

Когда мы вернулись в большой сияющий зал, наши уже разбрелись, разглядывая отдельные «осколки сияния» из гробницы Тутанхамона: позолоченные статуэтки богинь-хранительниц, миниатюрную статуэтку «Тутанхамон на черном леопарде», тронное кресло с инкрустацией на спинке, изображающей нежную влюбленную пару: самого восемнадцатилетнего фараона и его прелестную, юную, тонкую жену Анхес-ан-Амон.

Тяжело, поди, было расставаться?

Когда мы спустились наконец вниз, Михалыч уже нетерпеливо ходил у выхода, нервно разглядывая от нечего делать витринку с вынутыми из захоронения фигурками «загробных слуг» — «ушебти».

— Что за люди? — потребовал объяснения он.

— Ну... жнец... музыкант... писец! — переводила и показывала я.

— Вот именно — писец! — горько усмехнулся Михалыч.

— Обед, обед! — Наш юный пионер радостно скликал нас к автобусу.

«Дочь русского офицера» простилась с нами спокойно и даже как-то сонно, несмотря на все усилия нашего Апопа раздеть ее силою взгляда, увлечь и потом грубо бросить, как он любил. Увы, все напрасно! «Дочь русского офицера» покинула нас. А ведь, как «дочь русского», могла бы и не покидать!

Михалыч, как новый государственный деятель, был ныне озабочен другим: он оглядывал свои кривые мощные ноги, нагло торчащие из пестрых бермудов, и бормотал озабоченно:

— Надо, наверное, заехать в отель, переодеться к обеду?!

Казалось бы, в своей жизни только и делал, что нарушал законы, однако оказался рабом условностей.

Он еще верил, что нас примут наконец-то на достойном дипломатическом уровне, оценят его вклад в мировую культуру. Сколько еще, оказывается, в этом чудовище чистого и наивного! Как и во всех нас! Благодаря этому, глядишь, мы еще и живы!

Однако в забегаловке под полотняным тентом, где нас быстро кормили, его бермуды выглядели в самый раз. Наш пионер достал из своей торбы какие-то талоны с ржавыми потеками и сдал их в кассу. Еда, кстати, полностью им соответствовала.

Но зато, выйдя из забегаловки, мы вдруг увидели пирамиды.

Они мощно и хмуро уходили в небо из-за военного или промышленного забора и, конечно, по своей странности и просто величине явно были больше принадлежностью неба, чем земли.

Они были не из этой жизни — это ясно чувствовалось при взгляде на них. Что еще за другая жизнь была на этой земле, теперь занятой несущимися автомобилями?

Мы сели в автобус и поехали вдоль однообразного этого забора, через равные промежутки украшенного поблекшими пятиконечными звездами.

— НЭВИ? — спросил Митя, кивая на звезды.

— Наши! — с гордостью и страданием выговорил Цыпа. — Наши казармы тут были, а теперь... — он махнул ладошкой, — конечно, они!

Наконец мы обогнули это прибежище военщины, не важно какой, и вырулили на извилистую дорогу — асфальт среди песка, — тянущуюся к пирамидам.

Мы вылезли из автобуса у самой большой, закрывающей небо, и не успели еще поправить на наших потных телах сбившуюся одежду, как к нам со всех сторон своим «нырящим», но стремительным ходом направились целые кавалькады огромных, слегка облезлых верблюдов, «застеленных» пестрыми попонами с кисточками и колокольчиками. Повинуясь воле как бы бесстрастных, но властных наездников, верблюды склонялись перед нами в поклонах, вытягивая передние ноги — предлагая и нам стать их всадниками, погрузиться в древность, дикость!

Наш юный предводитель, однако, гортанными криками разогнал верблюдов, те, слегка качнувшись, вставали и задирали свои надменные морды, презрительно забывая о нас.

Мы полезли на пирамиду. Каждый ее уступ, грязно-желтый и шершавый, был чуть выше человеческого роста, приходилось карабкаться. Чтобы залезть на вершину, надо было несколько сот раз взбираться, раз за разом, словно бы на плечи какому-то гиганту. К счастью, нескольких сот раз не понадобилось: вход в пирамиду находился на пятом этаже. К счастью ли? Мы слегка отдышались и посмотрели в узкую, освещенную призрачным светом наклонную щель. Оттуда как раз выползали маленькие японцы, бледные и молчаливые: впервые я видела их столь бледными и потерянными, без традиционных японских улыбок, с которыми, как утверждают анекдоты, японцы сообщают даже о смерти любимой жены. Они чуть отходили от этой страшной щели, из которой, не надеясь уже на спасение, каким-то чудом все-таки выползли. Потом они чуть не со слезами на глазах глубоко и сладко вдыхали, потом постепенно успокаивались, робко улыбались, роняли первые японские звуки. Теперь, значит, нам туда?