Евангелие от Магдалины - [59]

Вслед за Мальвинкой нырнула в лаз соблазнительная Сиротка: мы долго наблюдали ее прелестный круп, который никак не мог втиснуться в лаз, хотя сюда, когда все было спокойно и мы еще не прониклись ужасом камня, она проскользнула сравнительно легко. Наконец попка ее исчезла. Если дальше действовать по тому же закону, то следующей должна спасаться я. Я посмотрела в полутьме на застывших, поблескивающих от пота, как восковые фигуры, Митю, Цыпу, Гуню и Станислава Николаевича. Мне почему-то страстно захотелось, чтоб список людей, остающихся после меня в этой Камере Смерти, был бы другой: этот состав никаких хороших предчувствий во мне не вызывал.

— Ну... так ты лезешь или нет? — проговорил Гуня. Судя по голосу, его значительно больше устраивал бы вариант «или нет».

Весело подмигнув Мите — надеюсь, глаз мой задорно поблескивал в темноте, — я нырнула. Протискиваться в щель стало вроде бы гораздо трудней: неужели действительно камень медленно опускался? Страх переходил в ужас: туда пролезала свободно, а теперь не могу! Гуня громко сопел сзади, и его страх добавлялся к моему, уж лучше бы Гунин страх удалялся бы спереди, а не давил сзади. Наконец я все же «выдернулась» из-под плиты и, так и продолжая стоять на четвереньках, подняла правую руку и вытерла пот. Эта камера была как батарея парового отопления изнутри, с прорезающими боковые стены непонятными вертикальными пазами, в самом крайнем пазу и застряла каменная плита, медленно опускающаяся, перекрывающая лаз... или много тысячелетий назад уже застывшая в неподвижности? Оборачиваться туда совершенно не хотелось, хотя Гуня уже яростно бодал меня головой в мягкое место: пусти, пусти, дай же вылезти, я боюсь: вдруг эта страшная каменная плита окончательно опустится. Тысячелетия не опускалась — и вдруг специально, по случаю нашего появления, опустится? Не слишком ли большая честь? Я старалась уже успокоиться и даже, покачиваясь, поднялась с четверенек... да, все-таки лицезрение самого тяжелого в мире гроба не проходит бесследно!

На ватных ногах я подошла к спуску, к высокой, освещенной тусклыми лампами Большой галерее, на конце ее снова вдруг переходящей в узкий лаз. Объяснить эти пытки, которые древние египтяне устроили таким образом для всех, кто пытался сюда проникнуть, было невозможно — оставалось лишь давящее чувство какой-то силы, какой-то высокомерной тайны, которая не считает нужным хоть что-то объяснить тебе, но заставляет беспрекословно подчиняться: ползти на четвереньках, выпрямляться, идти и снова сгибаться и ползти — без объяснений, по причинам, известным только Им. И в сравнительно высокой галерее Гуня звонко сипел мне в затылок, однако сдвинуть меня, протиснуться вперед и умчаться он не решался: мешали остатки то ли самолюбия, то ли приличий, то ли просто боялся, что я его не пропущу и он лишь понапрасну «потеряет лицо». Набрав воздуху — хотя тут его почти не было, — я сошла в узкость.

Все же это не лаз, а коридор — можно почти и не сгибаться, и бока лишь немного трутся о каменные стены. За любую милость, которую дарила тебе эта каменная могила, хотелось благодарить униженно, чуть ли не целовать эти холодные стены: спасибо, спасибо!

И вот снова поворот, перегиб коридора вверх — тут уже была какая-то тайна, в этих необъяснимых сужениях-расширениях, поворотах, — но теперь уже думать об этом не хотелось: высоко-высоко вверху этого поднимающегося скользкого лаза мелькнуло небо! Тут уж можно было лезть хоть и на четвереньках, что я, кажется, и делала, хотя свод позволял разогнуться, но на четвереньках животный, атавистический страх, подгоняющий сзади, казался как бы более внятным — и преодолимым. И вот я выпала наружу. К счастью, эта ступень пирамиды была довольно широкой: можно было усесться, свесив ноги, и даже откинуться на теплый шершавый камень, и дышать, дышать!

Апоп, сидевший поблизости, все еще не отдышался и, увидев меня, оглянулся растерянно и жалко, и губы растянулись в бледной улыбке. Это был момент, когда мы были с ним почти близки: более такого не повторялось. Гуня, рухнувший рядом, тоже улыбнулся растерянно, как мальчик-отличник, схлопотавший двойку. В этот момент рядом со мной были близкие и понятные люди, но момент тот, увы, миновал. Мальвинка и Сиротка уже хихикали внизу, по очереди примеряя костяное ожерелье, снизанное, кажется, из человеческих зубов, — им продавал его пыльный, иссушенный дервиш.

— Нет, это не мой стиль! — кокетничала Сиротка.

Да нет. По-моему, как раз самый ее! Правильно говорят, что женщины значительно крепче мужчин.

Однако я не спорхнула к ним «примерить зубы»: темная впадина за моей спиной тянула меня обратно. Больше почему-то оттуда никто не выбирался — ни японцы, ни наши... Впрочем, японцев там при нас уже, кажется, не было — в Камере царя были лишь мы... Куда же все теперь провалились? Сиротка, кстати, тоже могла бы побеспокоиться, почему задерживается, да еще в таком вот сооружении, пронизанном, говорят, тайными ходами, ее муж! Нет! Кокетничая, расплачивается с дервишем за зубы.

Меня тащило опять во тьму уже неудержимо, хотя я и представить себе не могла, что опять проползу через все эти каменные щели, узкие коридоры, словно бы захлопывающиеся в конце... Нет! Достаточно! Хватит с меня!.. Но где Митя? Похоже, та зловещая компания, оставшаяся с Митей в узкой Камере царя, с нависающим над головой самым тяжелым потолком в мире, для того и приехала в Египет, чтобы оказаться там с ним! Я последний раз глянула на солнышко, как раз затянувшееся какой-то очень странной треугольной тучкой, и, обернувшись, полезла вниз. Я лезла все быстрей, и ужас мой все нарастал и нарастал из-за того, что во всех коридорах, и в маленьких тамбурах, и даже в Большой галерее не было никого. Явно что-то произошло — и сейчас продолжает происходить, — раз вдруг в этой гигантской пирамиде, где обычно теснятся сотни, не оказалось вдруг никого. И наши не попались навстречу... Где же они? Ни звука! Тысячелетняя глухая тишина.