Евангелие от Магдалины - [58]

А японцы-то, поди, половчее нас будут. Пройдем ли мы туда и, главное дело, выйдем ли?

Митя грустно глядел в наклонную, освещенную искусственным, мертвым светом щель, уходящую вниз.

Какой-то феллах перед втискиванием в щель отбирал билеты.

Митя огляделся.

— А сюда ведь билеты, наверное, нужны? — проговорил он с надеждой.

— Есть билеты! Оплачено! — Пионер, оказывается, знал одно из самых любимых русских слов. Он выхватил из школьного ранца бумажную гармошку и расправил ее.

Оплачено? Кем? Загадочным Атефом, который так и не предстал перед нами тут? Он, помнится, уже однажды оплачивал Митины «командировки» на тот свет, когда Митя уходил по тонкому льду, проваливался и потом его, покрытого льдом, забывали на автобусной остановке, а научные вертолеты, которые должны были после всего этого померить у него кровяное давление, где-то задерживались.

Спасибо!

— Ну что же, раз оплачено — надо лезть! — проговорил Митя.

Примерно так же он отвечал тогда, когда я спрашивала его, почему именно он, столь трогательно заботясь о подходящих к роковой черте членах Политбюро, так часто ходит в «разведку» за эту черту? «Но я же ведь получаю зарплату!» — бесподобно отвечал он.

Но тогда-то он хотя бы получал зарплату — а сейчас что?

Поползли! И Митя, конечно, первый!

Я полезла замыкающей — вернуться за помощью, если что. Хотя, бросив последний взгляд через плечо перед погружением, я увидела лишь жаркую ровную пустыню, слегка затянутую песчаной поземкой, абсолютно равнодушные морды верблюдов и еще более равнодушных наездников.

Поехали!

С колотящимся сердцем, сдавленная в плечах и бедрах, я спускалась по наклонной доске с поперечными рейками, и там, в глубине, я увидела поднимающееся по этой же доске множество народу! Ни фига себе, нашли магистраль. Стань здесь плохо одному, застрянь он тут мягкой мертвой пробкой, и не пропихнешь его ни вниз, ни вверх, и остальным, стремящимся оттуда к воздуху, тоже, стало быть, станет нехорошо. В такой цепочке, где все смертельно связаны, надо, чтобы всем было хорошо! Расходиться можно было только на площадках, где отдыхивались и те, кто стремился вверх, перед последним броском, в страстной надежде вдохнуть воздуха и увидеть солнце, но так же уже отдыхивались и мы, еще только уходящие на погружение... на что надеемся-то?

К счастью, после одной из площадок коридор пошел вверх и сильно расширился. Дышать стало легче, но карабкаться вверх по наклону трудней. И вот мы вылезли на плоскость. Это была маленькая комнатка, перегороженная тяжелой плитой, нависшей низко над полом. Чтобы пролезть к саркофагу, надо было проползти в эту щель. Специально, чтобы унизить нас, поставить на четвереньки?

— Во! Как раз я сегодня зарядку не делал! — бодро произнес Митя.

Он согнулся и полез под плиту.

Что безусловно объединяет людей, так это отвага. Все полезли за ним.

И вот мы стояли в Царской камере. Да, казалось бы, царь мог захотеть себе камеру и получше. Темная, чуть вытянутая, с гнетущим ощущением толщины стен — толще этих стен нету на свете. Самая глухая в мире могила. И вот где бермуды Михалыча действительно были неуместны — неподвижный, вечный холод, и притом невозможность вдохнуть глубоко — воздуха нет. В конце камеры, как сгусток тьмы, стоял гроб — выдолбленный тяжелый камень, самый тяжелый гроб в мире. Особенно вдруг испугало меня отверстие, которое уходило за гробом в темную стену и кончалось близким тупиком, словно кто-то хотел вырыться, вырваться из этой тьмы, но сил в этом камне хватило ненадолго. Мы сгрудились возле этого страшного гроба... как будто бы гробы бывают нестрашные! Но, глядя на этот, думаешь, что все-таки бывают повеселей! Мы молча стояли вокруг него, словно на похоронах близкого человека, а в сущности, на похоронах самого себя — там, глядишь, уже не будет времени все обдумать, а тут вроде бы еще есть!

— Говорят, тут не был похоронен фараон. — Звук голоса Мити не летел, а падал тут же, здесь звуки не летали. — Говорят, жрецы использовали это для инициации. Человек ложился вот сюда, и жрецы, сойдясь над ним, мгновенно лишали его дыхания. В точке смерти, говорят, слетаются все твои прошлые и будущие жизни, и все знания входят в тебя, и дух твой становится божеством! Потом жрецы пытались вернуть инициированному жизнь, и, если это удавалось, он вставал из гроба богом!

Митя вздохнул.

— Но сейчас, как вы понимаете, инициации здесь уже не проводятся, так что не бойтесь! — счел необходимым вставить свою ироническую реплику Гуня, и все усмехнулись бледно и криво.

— Тогда я хочу отсюда уйти! — прохрипел Апоп и, упав на четвереньки, стал протискиваться под тяжелой плитой в узкую, оставленную кем-то щель, словно специально для бегства за секунду до того, как выход отсюда закроется навсегда. Наверное, уже много тысячелетий существует этот лаз... и на китайскую чайную церемонию, символизирующую переход в небытие, тоже лезут по узкому лазу, привыкая к тесноте последнего твоего жилища. Так же и тут. И сразу, если кто-то запаникует, начинает чудиться, что лаз этот вот-вот закроется глухо и навсегда.

Вслед за Апопом Михалыч пихнул Мальвинку: лезь, спасайся хотя бы ты. Мальвинка уползла. Пошла неподвижная, давящая тишина — вдруг не стало совсем никаких голосов приближающихся или удаляющихся туристов. И эта глухая тишина пронизывала насквозь. Не паникой — ужасом: становилось ясно, что ты не выберешься из этой каменной горы никогда: слишком длинный и узкий лаз, а силы и мужество вытекают из тебя стремительно, как вода из дырявого ведра. Звук и тепло не проходят сквозь эту толщу, а ужас, идущий неизвестно откуда, вдруг пронзил всех от головы до пят. В такие минуты и выясняется настоящая сила: кто будет стараться по-прежнему улыбаться, а кто полезет без очереди, всех окончательно испугает и погубит.