Этой ночью я ее видел - [45]

Зима в тот год выдалась долгой. Поместье некоторое время охранял немецкий патруль, потом и их не стало, иной раз зайдут по трое, четверо, расспросят, бродят ли еще где в округе бандиты, так они их называли. После этого быстро уходили, тогда они уже стали побаиваться наших. В поместье было пусто и тихо, многие из дворовых ушли, не осталось никого, кто бы им платил. Мы с Фани, как и прежде, убирались и надраивали комнаты, готовили для себя и для старой хозяйки, иногда для работников, которые убирали снег, и для Франца, который бывал ежедневно, ухаживая за лошадьми. Спальня Вероники и Лео была убрана, в полной готовности, одежда в шкафах наглажена, как обычно, когда они надолго куда-нибудь уезжали. Наступила весна, а хозяйка по-прежнему сидела у окна и все лето ждала, глядя вдаль, когда заметит на дороге клубы пыли от их автомобиля. В один июльский день она попросила меня помочь ей спуститься по лестнице во двор. Я почти несла ее, хозяйка уже действительно плохо ходила, с трудом передвигалась. Она собралась в гараж. Я догадалась, зачем, но мне уже начинало казаться, что было бы глупо все скрывать от нее. Она долго там смотрела на автомобиль. Взглянула на меня чуть ли не злобно: ты разве не говорила, что они уехали на машине? Этого я, на самом деле, не говорила, за томительные дни ожидания так представлялось ее воображению, и она сама начала в это верить. Никогда я этого не говорила, возразила я, мне до того надоело мое собственное Вране, что тут я решительно встала на защиту истины. Она слегка зашаталась, мне показалось, что она вот-вот упадет. Она оперлась на дверцу автомобиля. А как же они уехали? Их забрали, сказала я как есть. Следовало бы сказать уволокли, ну и так тоже говорят, тебя увозят, если ты с кем-то уезжаешь из дома. А, вот оно как? У них была своя машина. Я больше не отвечала, сил не было, я уговорила ее, что пора в постель.

Я хорошо обращалась с госпожой Йосипиной. Как наказывала мне Вероника перед уходом. Уходом? Я отказывалась верить в то, что она уже больше не вернется. Может, мне передалась та выдержка, с которой ее ждала старая хозяйка. Я много раз усаживалась подле нее у окна и смотрела вдаль. Все знали, что ее больше не будет и господина Лео тоже, кроме нас двоих. О случившемся той ночью мы больше не говорили, однако, слова того работника о том, что их ликвидировали, преследовали меня повсюду, лишь когда я сидела со старой хозяйкой в ее комнате, они тут же отступали. Однажды теплым летним вечером, прежде чем войти, я услышала доносящийся из комнаты разговор. Меня это поразило, я не могла представить себе, с кем же это хозяйка разговаривает. Едва я вошла, она быстро убрала книгу, которую держала в руках. С кем это вы разговаривали? спросила я. С Петером, ответила она, мы иногда беседуем. Я решила, что с головой у нее не все в порядке, скорее всего от всех переживаний. Мы часто беседуем, промолвила она. А сегодня вечером я ему читала. Она взяла в руки книгу. Вот эту подарил Веронике наш поэт, заметила она, «Стихи о златовласках». И посвящение ей написал Златовласой Веронике — что ж поделать тут, увы, молодость проходит! Ей нравились эти стихи, продолжала старая хозяйка, она их часто перечитывала на ночь. Полистав книгу, она принялась читать:

В час сумерек приди, когда

ночь опустится снова,

в час сумерек приди,

коль ты любить меня готова.

Вот это я читала Петеру, сказала она. Я сказала ему, что такое мог бы написать Стева, Лео нет, ни за что на свете, он на такое не был способен. Я говорю Петеру, что это я во всем виновата, что Вероника ушла от Стевы, если бы не ушла, была бы сейчас в Мариборе.

Госпожа Йосипина посмотрела на меня с надеждой, будто я просто обязана была поддержать ее. Я знала, кто такой Стева, его подпись стояла под тем письмом, которое мы прочитали с Фани. Мы тогда обе разревелись, да и теперь у меня слезы наворачиваются, уж и не знаю, из-за стихотворения, которое прочитала хозяйка, или от вида бедной старой, совсем потерявшей рассудок женщины, которая ведет беседы с покойным мужем. Да, может быть, она сейчас там, сказала я, может, в Мариборе. Она остановила свой взгляд на мне и чуть ли не радостно заявила, а ведь и правда, может, она там, или, может, энергично продолжала она, они с Лео в Швейцарии. Точно, произнесла она довольно, наверняка, они в Швейцарии.

После чего мы снова перелистывали страницы альбомов и рассматривали старые фотокарточки, вспоминая замечательные истории, ушедшие в прошлое. В ее же воспоминаниях они всегда заново оживали.

Прошла осень, ниоткуда не было никаких новостей. Лишь шепотком передаваемые версии родственников и друзей Вероники, которые бывали у нас все реже. Так мы пережили еще одну зиму, долгую зиму сорок пятого, всюду говорили, что она последняя, что весной войне конец. Горя у людей было предостаточно, у многих родные погибли в немецкой армии, в партизанах, в лагерях. Большая нужда была в пропитании, одежде и обуви, каждый заботился только о себе и своих близких, с большим трудом находили мы кое-каких работников. К счастью, несколько раз приезжал Филипп, брат Лео, оставил нам немного денег, так мы сводили концы с концами и могли платить тем немногим, кто был готов помочь. Филипп каждый раз подолгу задерживался у старой хозяйки, с нами же разговаривал на ходу. О хозяйке и хозяине поместья больше никто не вспоминал. Первые месяцы люди после воскресной службы в церкви всегда меня расспрашивали о том, что случилось, есть ли еще надежда, что они вернутся, всякое бывает. Потом и это прекратилось, каждый отправлялся восвояси, такое время пришло, когда никто никому больше не доверял, все жили ожиданием, что-то должно произойти, весной сорок пятого я видела нагруженные узлами и чемоданами повозки, целые семьи отправлялись неизвестно куда. Мы ждали, что придут партизаны. В конце концов, они явились, но не те, а из Любляны, это были большие шишки, господа товарищи, которые сказали, что поместье будет использоваться для их отдыха. Война наконец-то закончилась, и господа товарищи после непосильных трудов в Любляне желают отдохнуть в тиши. Некоторые были больны и в Подгорном поправляли здоровье.