Этой ночью я ее видел - [46]

Йеранек тоже вернулся. Так ни разу и не зашел к нам, я видела его на станции. Он заметно посерьезнел и повзрослел, здоровый и крепкий, в офицерской форме, скрестив руки за спиной, он смотрел на проходящий мимо поезд.

Это было уже перед нашим отъездом, Я поехала к своим родителям. Вышла замуж за Лойза Хрибовшека, который водил автомобиль у Зарников, в Подгорном мы сблизились. И он в сорок пятом ушел к партизанам, а вскоре вернулся, как же я обрадовалась, когда встретилась с ним. Но это уже совсем другая история, только моя. Мы избегали разговоров о Веронике и Лео, человек не должен слишком оглядываться на прошлое, жизнь продолжается. Только за несколько дней до свадьбы я сказала ему, Вероника бы обязательно пришла, она меня любила. Год спустя после войны я ничего не знала о старой хозяйке. Только потом мне стало известно, что она в Любляне, там ей нашли небольшую квартирку. Однажды я поехала к ней на поезде, она по-прежнему сидела у окна. Едва узнала меня.

Я считала, ей стало бы легче, если бы она узнала правду. Да ведь и мне самой она была неизвестна. Почти наверняка они оба мертвы, но мертвых мы хороним, молимся за упокой, ставим свечи. О них же и этого не известно. Ту книгу, из которой мне читала госпожа Йосипина, я взяла с собой, на память о времени, которое там провела. Иногда с наступлением ночи, когда все в доме засыпают, я включаю свет и читаю ее и среди ночи вижу Веронику. Я приношу ей теплое молоко, она взглянет и скажет, вот читаю, посмотри и ты. Но я не читала, не было времени. У меня осталось несколько фотографий и эта книга, все остальное пропало.

В час сумерек приди,

но только в этот час,

в час отпущения грехов,

когда наш день шагает в вечность,

душа мечтает о стихах,

сама похожая на стих во снах.

Подгорное поместье все еще стоит там под зеленой горой Крутого Верха. Я как-то попросила дочь отвезти меня туда на машине. После войны там устроили реабилитационный центр. Теперь там музей и когда мы подъехали, оттуда как раз выходила группа школьников. Мы хотели зайти, но дело шло к закрытию. Даме при входе, билетерше, я объяснила, что когда-то здесь служила, и хотела бы посмотреть, как тут сейчас. Она сказала, что ее ждут дети, и ей нужно домой, чтобы я приходила завтра. Мы уехали. Да и меня тоже ждали дети. Точнее, внуки. Две внучки и мальчишка. Иногда я рассказываю им, как там хорошо жилось. Показываю фотографии Подгорного, на одной я вместе с Вероникой, у нас обеих в руках цветы. Мы собрали их, чтобы поставить в вазы в столовой. Они слушают меня с широко открытыми глазами, когда я рассказываю, какое столовое серебро у нас было и как из Любляны приезжал господин и играл на рояле. Как на раздольных лугах у поместья вольготно паслись кони. Больше, чем о лошадях, они любят слушать о маленьком аллигаторе, который когда-то был у хозяйки, а потом в ванной покусал ее мужа. Детки смеются и хлопают своими маленькими ладошками. Из этого аллигатора в конце концов сделали чучело и повесили на стену для устрашения непрошеных гостей. Эту историю они готовы были слушать снова и снова.

5.

Сегодня хоронили Янко Краля. Когда хор ветеранов затянул партизанскую «Спит озеро в тиши» и над могилой, в которую опустили гроб, склонилось наше знамя, у меня сердце сжалось от боли. Будто меня кто автоматной очередью полоснул. Солнечный луч, скользнув по металлической звезде на древке знамени, блеснул мне в глаза; там, внизу, в сырой земле лежал гроб с его ссохшимися останками. Я вспомнил высокого худощавого парня, как живой он стоял у меня перед глазами, озорной, улыбающийся. Такой, какой он всегда был. Если где-то пели, то он оказывался там, стоило только кому-то в компании тронуть гармонь, он хватал первую стоявшую рядом девчонку и пускался в пляс. Сразу после освобождения, мы тогда были просто вне себя от радости, веселья, он носился на мотоцикле с какой-нибудь девицей на заднем сиденье по улицам Крани, так что народ шарахался, в винном погребе одного заведения устроил пальбу по бочкам с вином, так что ребята потом только глотки подставляли под струи вина, которые сочились из них, а в гостинице на Бледе его угораздило залезть в сапожищах в тазы с только что сваренным вареньем на кухне, взбалмошный был человек, немного не от мира сего. Первые месяцы после войны он угомонился и подался в политику, но жизнелюбие его никогда не покидало. В последние же годы болезнь его совсем доконала, таскали его по больницам и санаториям, так что он весь иссохся. Когда я в последний раз был у него в его люблянской квартире, он сделался уже совсем миниатюрным, сидел в большом кресле, делавшим его еще более неказистым и высохшим. В тот раз он впервые заговорил об операции в Подгорном поместье. Никогда после той лютой зимы сорок четвертого мы об этом не вспоминали. В первый раз он завел разговор об этом. И в последний.

Тем не менее, он по-прежнему хорохорился, отпуская шуточки в свой адрес. Он вяло улыбнулся, завидев меня, это была уже не та заразительная улыбка, от которой у каждого поднималось настроение. Что такое, Йерко, испугал я тебя? Наверное, у меня на лице все было написано, действительно, я немного опешил. Не дрейфь, я еще копыта не откинул. Ты их никогда не откинешь, крапива на холоде не зябнет. Я достал из сумки бутылку домашней наливки, и глаза его засияли. А, это твоего производства, попытался он улыбнуться. Мне нельзя, заметил он, каженный день глотаю какие-то пилюли. Я присел возле него.