Этот прекрасный мир - [36]

Пруст в своем классическом отступничестве от жизни – истинный символ художника нашего времени, больной гигант, который запер себя в обложенной пробкой могиле, чтобы без помех разобрать свой мозг на составные части. Он есть олицетворение последней и роковой болезни: болезни разума. Джойс в «Улиссе» являет нам полную идентификацию художника с саркофагом, в котором тот хоронит себя. «Улисса» называли воплощением «оцепеневшего города». Я бы сказал иначе: это город мертвого мира. Под внешним динамизмом такого города скрываются потрясающая слабость, однообразие, невыносимая усталость. Таким образом, в произведениях Пруста и Джойса заявляют о себе одни и те же качества. Бесконечная протяженность времени и пространства, подчинение закону инерции как бы во имя искупления или компенсации отсутствия более высоких побуждений. Джойс выбирает Дублин с его изношенными, усталыми типами; Пруст – микроскопический мирок предместья Сен-Жермен, символ мертвого прошлого. Один изнуряет нас огромным размером созданного им искусного полотна; другой утомляет тем, что превращает окаменелость с ноготь величиной в средство познания вселенной. Для одного вселенная воплощена в городе, для другого – в атоме. Занавес никогда не опускается. Между тем мир живых мужчин и женщин теснится за кулисами, громко требуя места на сцене.

В этих эпических поэмах все имеет равную известность, равную ценность – духовную или материальную, органическую или неорганическую, живую или абстрактную. Строение и содержание этих произведений приводят на память интерьер лавки старьевщика. Попытка прийти в соответствие с пространством, освоить его, встроить себя в течение времени обречена в самой своей сути. Разум дичает. К нашим услугам бесплодие, онанизм и бессодержательная болтовня. И чем колоссальнее замысел произведения, тем чудовищнее провал!

По сравнению с этими мертвыми лунами как утешительны маленькие произведения, которые рассыпаны, точно яркие звезды! Рембо, например! Его «Озарения» перевесят целую полку книг Пруста, Джойса, Паунда, Элиота и так далее. Разумеется, бывают времена, когда колоссальное произведение вызывает восторг, когда, как у Баха или Данте, оно выстроено по внутреннему плану в соответствии с органическим механизмом веры. В этом случае произведение искусства принимает форму и размеры кафедрального собора, подлинного древа жизни. Однако при деятелях культуры наших дней великие монументы повержены в прах, они лежат словно огромные окаменевшие леса, а весь ландшафт превращен в натюрморт.

Хотя мы, как утверждает Эдмунд Уилсон, «обладаем Дублином видимым, слышимым, обоняемым и осязаемым, осмысляемым, воображаемым, вспоминаемым», это, в глубоком смысле слова, вовсе не обладание как таковое: это обладание через посредство глухих закоулков мозга. Как натуралистическое полотно «Улисс» обращается только к чувству обоняния: он издает всеподавляющий запах покойницкой. Это не реальность природы и еще менее реальность пяти чувств. Это бальная реальность воображения. Таким образом, если мы и обладаем Дублином, то лишь как тенью, бредущей по развалинам Трои и Кносса; историческим прошлым, извлеченным из геологических пластов.

Обращаясь к «Текущей работе»[84], Луи Жилле, страстный поклонник Джойса, говорит: «Видно, как связываются между собой темы в этой странной симфонии; люди сегодня – игрушки природы, как в начале творения; свои впечатления они превращают в мифы, включающие в себя фрагменты опыта, частицы реальности, которые удержались в памяти. Так создается легенда, некий вид вневременной истории, вобравший в себя осколки всех историй, и это можно назвать (заимствуя название у Иоганна Себастьяна Баха) кантатой для всех времен».

Слова звучат благородно, но они совершенно ошибочны. Вовсе не так создаются легенды! Люди, способные творить «вневременную историю», не из тех, кто создает легенды. Эти два типа не совпадают во времени и в пространстве. Легенда – это душа, вылившаяся в форму, поющая душа, которая не просто несет надежду, но содержит в себе некое обещание и его исполнение. Во «вневременном» перед нами предстает, с другой стороны, некое плоское пространство, мутный осадок, клоака без границ, без глубины, без света и тени – пучина, в которую погружается душа и тонет в ней безвозвратно. Это отмечает конец великой траектории, ленточный червь истории пожирает самого себя. Если это легенда, то она не выживет и, само собой, никогда не будет спета. Появление «Улисса» и «Текущей работы» едва ли случайно совпало с сухим анализом, археологическими раскопками, геологическими обзорами, лабораторными опытами над Словом. Комментаторы, это уж точно, только-только начали вгрызаться в Джойса. Немцы его прикончат! Они сделают его приятным на вкус, понятным, ясным, как Шекспир, лучшим, чем Джойс, лучшим, чем Шекспир. Ждите! Грядут мистагоги!

Как хорошо сказал Жилле, «Текущая работа» представляет собой «картину зыбких реминисценций, тщетных желаний и робких стремлений, которые бродят в нашей сонной, потерянной душе, включающей в себя и сумеречную жизнь мысли…». Но кому интересен этот язык ночи? «Улисс» был достаточно темным. Но «Текущая работа»?… О Прусте мы по крайней мере можем сказать: его близорукость послужила тому, что его произведения возбуждают, стимулируют – это все равно что увидеть мир глазами лошади или мухи. Что касается деформации зрения Джойса, то она гнетущая, калечащая, принижающая: это дефект души, а не художественный, метафизический прием. Джойс с каждым днем слепнет все больше. Страсть ему заменяют книги; мужчин и женщин замещают реки и деревья – или призраки. Жизнь для Джойса, как говорит один из его поклонников, не более чем тавтология. Точно. В руках у нас ключ ко всему символизму поражения. Не важно, интересуется Джойс историей или нет, но сам он и есть история нашего времени, века, который скатывается во тьму. Джойс – слепой Мильтон наших дней. Но если Мильтон прославлял Сатану, то Джойс из-за атрофии зрения попросту подчиняется власти тьмы. Мильтон был бунтарем, демонической силой, голосом, который заставил себя слушать. Слепой Мильтон, как и глухой Бетховен, только набирал мощь и красноречие; внутренний глаз, внутреннее ухо все больше приходили в гармонию с космическим ритмом. Джойс – нечто совсем иное, это слепая и глухая душа: голос его звучит над пустынной землей, и отзвуки его – всего лишь эхо потерянной души. Джойс – заблудшая душа в бездушном мире. Его интерес обращен не к жизни, не к людям и поступкам, не к истории, не к Богу, но к мертвой пыли книг. Он верховный жрец безжизненной литературы наших дней. Он пишет иератическим письмом, которое не в силах расшифровать даже его поклонники и последователи. Он похоронил себя под обелиском, и к надписи на нем нет ключа.