Это вечное стихотворенье... - [6]

Я иначе именовал,

Усталый, пыльный и вокзальный,

Когда ты с нежностью печальной

Приблизилась: ты опоздал.

Из переулка — сразу в путь.

Твой переулок слишком дорог,

В нем темных лип столетний шорох

Все так же просит: не забудь.

Мы жили здесь без гроз, без слез,

Средь ветхих стен — на слух, на ощупь.

Однажды вышли мы на площадь,

Нас ветер в стороны разнес.

1956

«К нам приходят ночами…»

К нам приходят ночами

Пушкин, Лермонтов, Блок.

А у них за плечами

Столько разных тревог.

Столько собственных, личных,

Русских и мировых,

Деревенских, столичных,

Стыдных, гордых, любых.

Словно скинувши путы,

Ты встаешь, распрямись.

Ты в такие минуты

Тоже гений и князь.

И часами глухими

Над безмолвием крыш

Долго, досветла, с ними

Ты о чем говоришь?

1956

«Когда стреляют в воздух на дуэли…»

Когда стреляют в воздух на дуэли,

Отнюдь в обидах небо не винят.

Но и не значит это, что на деле

Один из двух признал, что виноват.

И удивив чужого секунданта,

И напугав беспечно своего,

Он, видя губы белые Баранта,

Пугнул ворон.

И больше ничего.

Ведь еще ночью, путаясь в постели,

Терзая лоб бессонной маетой,

Он видел всю бесцельность этой цели,

Как всю недостижимость главной, той.

Заискиванье? Страх?

Ни в коем разе.

И что ему до этого юнца?

Уж он сумел бы вбить ему в межглазье

Крутую каплю царского свинца.

1956

«Машук оплыл — туман в округе…»

Машук оплыл — туман в округе,

Остыли строки, стаял дым.

А он молчал, почти в испуге

Перед спокойствием своим.

В который раз стихотворенье

По швам от страсти не рвалось.

Он думал: это постаренье!

А это зрелостью звалось.

Так вновь сдавалось вдохновенье

На милость разума его.

Он думал: это охлажденье.

А это было мастерство.

1956

«Кто золотой скрипичный ключик…»

Приближается звук…

А. Блок

Кто золотой скрипичный ключик

Нашел и выронил из рук,

Уж тот, конечно, знает лучше,

Что значат музыка и звук.

Он побыл гением, невеждой

Средь грамотеев.

И ему

Свет волшебства слетал на вежды,

Как сон, не видный никому.

И вот он падает, сдается.

И ночи долгие подряд

Он плачет, плачет… Но смеется,

Когда об этом говорят.

Он видел, как земля качалась,

Выпрастываясь изо льда.

Как из туманности рождалась

Неповторимая звезда.

Он шел на звук, теряя гордость.

Как чиж — в силки, как нищий — плох.

Но он и брал его, не горбясь,

И к людям нес его, как бог.

Кто золотой скрипичный ключик

Нашел и выронил из рук,

Уж тот, конечно, знает лучше,

Что значат музыка и звук.

Он этот ключ легко, как в детстве,

Средь праха все-таки найдет

Иль сам его из сплавов бедствий

Назло утратам откует.

1957

«Россия средней полосы…»

Россия средней полосы…

Туман лугов

   и запах прелый

Копны,

   промокшей от росы.

И карий глаз ромашки белой.

И тропка узкая в кусты,

В орешник уведет.

   А выйдешь,

Такую сразу даль увидишь,

Что встанешь, замирая, ты.

Бескрайняя какая воля!

Блестит изгиб Тверцы-реки.

С размаху вширь простерлось поле,

В нем тонут леса островки.

Сужается,

   летит шоссе…

Стоишь.

И словно шире плечи.

И крепче дух от этой встречи

С землей во всей ее красе.

А возле, на кусту в росе,

Как часики, стучит кузнечик.

Стояли цитрусы стеной,

Стучали в крепкие ладошки,

Но все всплывал передо мной

Непризнанный цветок картошки…

1957

«Пишу поэму…»

Пишу поэму.

Длятся дни,

Мелькают годы.

Пишу ее в кругу родни,

В кругу природы.

Пишу ее в кругу кругов,

В кругу квадратов.

В кругу друзей,

В кругу врагов

Себя не спрятав.

Пишу во сне и наяву,

В пути,

   в полете.

Она о том,

Что я живу,

Что вы живете.

Что снег бывает в темноте

Белей,

   чем в свете.

Что есть у нас заботы те,

Но есть и эти.

Пишу поэму,

Как дышу,

Пишу на тему

И не на тему.

Но пишу.

Пишу поэму.

1957

Хлеб

Сорок второй.

Поземка.

Стужа.

До города верста.

Теплушка наша

Чуть похуже

Вагона для скота.

Но лишь в пути узнав,

Как дорог

Ее худой уют,

Закоченев,

Приходим в город,

Там, слышно, хлеб дают.

В ларьке,

По окна заметенном,

Пимов о доски стук.

— Откуда, хлопцы?

— С эшелона. —

И чей-то голос вдруг:

— Ребят вперед пустите, братцы!

Пусть первыми возьмут.

Я слышал,

Это ленинградцы.

Ишь как мальчонка худ.

А нас

Брала уже усталость,

Все вымерзло в груди.

И очередь Заволновалась:

— Ребята, проходи!..

— Да вы бы сразу попросили.

— А сам-то, чай, ослеп? —

Так было тесно в магазине,

Так был он близко, хлеб.

А продавщица обмахнула

Прилавок:

— Ну так что ж? —

И вот уж в воду обмакнула

Большой и добрый нож.

Угрюмы нары эшелона.

Буханки горячи.

А мы молчали,

Сжав талоны.

Мы были москвичи.

Был зябок

Жалкий мой нарядец.

С ларька срывало жесть.

— Нет, — я сказал, —

Не ленинградец. —

А как хотелось есть.

1957

«Ничего, что вымокла дорога…»

Ничего, что вымокла дорога,

Что друзья забыли обо мне,

Что луна задумчиво и строго

На меня глядит,

   застыв в окне.

Это правда.

   В рощах листья тают,

Сыплет дождь на поздние стога.

День уже заметно убывает.

Каждая минута дорога.

1957

«Я люблю тебя — я думаю…»

Я люблю тебя — я думаю,

Как устало перед сном

Ты расчесываешь волосы

В доме старом и пустом.

Как стоишь ты возле зеркала,

Глядя пристально в него.

Что ты видишь в нем, серьезная,

Кроме взгляда своего?

Кроме взгляда, кроме облика,

Кроме карты на стене,

Кроме замершего дворика

В незадернутом окне?

Знаю старое гадание:

Странно множащийся вид,

Если пристальное зеркало

Прямо в зеркало глядит.

Там в глуби порою видится,

Кто сужден твоей судьбе.

Я люблю тебя — я думаю

О тебе и о себе.