Однажды мне шепнули: вы — пришелец!
Я только палец приложил к губам.
И улыбнулся. И заплечный шелест
Так грустно канул к липам и дубам.
Петродворец сиял во всем параде,
А женский взор сиял, как бирюза,
Но, спохватись, в земном и сером взгляде
Я спрятал настоящие глаза.
Со мной случалось очень редко это.
Я так привык держать себя в узде.
Но были Дни великого поэта,
И я забыл, что я не на Звезде.
Я должен быть не узнан и не понят.
Я должен быть держащимся в тени.
Я должен быть не тем, о ком трезвонят,
А тем, кто каждой улице сродни.
Всю ночь шел дождь. Всю ночь писал стихи.
И рисовал. Отмахиваясь веткой
От облаков. Последние штрихи
Все наносил. Все падал мелкой сеткой.
Блестела крыша. На нее глядел
Чердак соседней крыши. Дождь редел.
Стихи заканчивались. И чужими
Уже казались. И рисунок был
Чужим уже. На нем блестела крыша.
И лунный свет! Сквозь дождь!
Я не забыл,
Что мне пора, что — время… Тише, тише…
Окно чернеет… Дверь я сам закрыл.
Тьмой пустоты уже снижалось небо.
Я знал, что мне нельзя покинуть Пост.
Но, как монах, Земле свершая требу,
Я плакал, не желая видеть звезд.
Планета Икс шла прямо на сближенье
Со мной одним. Сквозь рябь черновика.
И мощь ее святого притяженья
Я ощущал как будто сквозь века.
Окно и дверь. И чистый лист бумаги.
Да в пальцах это вечное перо.
И дуновенье горестной отваги:
Договорить, оставить серебро…
Я помню все! Я не имею права
Земными буквами о неземном…
Но умоляю… Перед переправой…
Я заслужил… Я только об одном…
Прошу хоть час земного опознанья
(У нас так не бывает, знаю я).
Но как он прав!.. Последнее сказанье,
И летопись окончена моя.
Еще есть пыль Московского вокзала,
Еще есть рифмы к «ползать» и «парить»!..
И, приближаясь, мне Звезда сказала:
«Что ж, говори».
Я буду говорить.
Но только с теми, с кем я рядом жил,
Где чудом голову я не сложил.
Мне сорок лет. Я вышел на свободу
Из бытия или небытия.
Из дома… из тюрьмы… не знаю я.
Какая разница… Кому в угоду
Я должен точный адрес рисовать
Или картинку Выхода и Входа?
Для тех, кто все привык адресовать?
Я на Земле от имени отвык.
Теперь полет понятий — мой язык.
И он туда направлен, где за пылью
Роящегося Млечного Пути
Меня еще, наверно, не забыли
Две-три персоны, юные почти.
Я прибегаю все еще к словам.
Но я достиг той самой лунной фазы,
В которую так страшно деревам,
Засеребрившимся…
Прощайте, вязы!
Прощай, стена!
Мне дурно, но чуть-чуть…
Я замолчал. И мне открылся Путь.
Я бросился в него! И — надо мной
Деревья зашумели, встав стеной,
Запахло вдруг проселочной дорогой,
Ромашкой, сеном… Звездный небосвод
В двух колеях, черневших, отразился.
Я этому пейзажу поразился.
Казалось, я сойду с ума вот-вот.
Исчезла полночь. Полдень воцарился.
Мелькают загорелые коленки,
И ситец платья, тело обтекая,
Взлетает. Ты его руками ловишь
И наклоняешься к волне ромашек.
Я сквозь ресницы на тебя гляжу,
Со стебельком в зубах в траве лежу,
Не замечая, что уже сквозь годы
Гляжу на облако и на тебя…
Мелькают загорелые коленки,
Ты приближаешься, летишь по лугу,
Гляжу на небо, близкое к испугу…
И открываю в комнате глаза.
И думаю, почти без сокрушенья,
Оглядывая вновь свое жилье:
Вот каково земное притяженье!
Или твое…
Всю ночь шел дождь. Всю ночь писал стихи.
И рисовал. Отмахиваясь веткой
От облаков. Последние штрихи…
И снова — тот же час и та же ночь.
Теперь я память должен превозмочь.
Что еще сделать?
Холоднее льда,
«Договорить», — ответила Звезда.
Я так устал средь этих пальм и елей,
Меридианов, войн и параллелей
(Откуда знать придумавшим ракеты,
Как устают пришельцы и поэты).
Среди каких-то служб, каких-то наций
И просто непонятных махинаций,
Где логика почти на все готова,
Раз отрубают голову за слово.
Где просто Планетарное искусство,
А рядом подлый миф, как меч Прокруста.
Зачем? Когда и так, без ваших мифов,
Поэзия есть вечный труд Сизифов,
В котором камень мудрости от века
С холма опять летит на человека.
И только вам, землянам, непонятно,
Что он совсем другим летит обратно.
… … … … … … … … … … … … … …
Вот так и я — к холмам и ликам милым
Вернусь уже почти другим посылом.
Я заболел тяжелым миром вашим
С его ядром, случайно не погасшим…
Тем, кто войдет, оставлю на столе
Стихи. Я был поэтом на Земле.
Но это было только порученье
И не имеет более значенья.
… … … … … … … … … … … … … …
«Увы, увы», — кричит ночная птица
В сыром саду. И нам пора проститься.
У подмосковной гнущейся березы
Ты у меня в глазах стоишь, как слезы.
Ты не поймешь того, что я отозван.
Ты будешь плохо думать обо мне.
Но будет ночь. Ты обратишься к звездам
И обретешь свободу не во сне.
… … … … … … … … … … … … … …
Проститься трудно мне и с богомазом,
Нарисовавшим Бога по рассказам.
Но как он смог понять сестру и брата,
Не понимая Черного Квадрата?
Я б не сумел, имея кисть и очи,
Не видеть звезд среди беззвездной ночи.
Ведь свет и тьма для космоса одно.
Какая тьма светил глядит в окно!
Грех не проститься мне и с земледельцем.
Среди пустых тележек и телег
Присядь со мной по-свойски, как с пришельцем,
Ведь сам живешь, как пришлый человек.
Я напишу пленительную книгу
О лепестках, ресницах и зрачках.
А ты подаришь хлеба мне ковригу,
Чтоб я остался в Вышних Волочках.
Но есть миры и выше нежных елок
И рвущих сердце речек и полей.
