Это вечное стихотворенье... - [46]

Подтаявшего января.

Прошу его, как человека:

Останься подольше! А он…

День не отличает от века,

Не мной, а собой увлечен.

Он делает ветку хрустальной,

А кариатиду — живой.

И вдруг исчезает печальный,

Как будто и свой и не свой.

И вновь начинается заметь,

И вновь обнимает любя.

У снега короткая память.

Такая же, как у тебя.

1986

«Я стихи когда-то написал…»

Я стихи когда-то написал.

В них кудлатый сумрак нависал.

И платаны, глухо шелестя,

Возвышались, маясь и грустя.

Несколько созвездий, тень луны

Сквозь полет белесой пелены.

Девушка мелькнула на углу

И мгновенно канула во мглу.

Не мелькнула, а блеснула ты —

Миг восторга или немоты,

Словно гениальная строка —

На мгновение и на века,

Посетив, исчезнувшая вдруг.

Мучайся теперь, ищи вокруг.

Я стихи когда-то написал

(А точнее — их не дописал).

До сих пор в них дождик моросит

И душа тихонько голосит.

В них почти подсказан был секрет

Сопряжения вечности и лет.

В них сам бог порядок наводил,

С солнца пятна, как с души, сводил.

Я стихи когда-то написал

(А вернее — их не дописал).

И вложил их в книгу, что потом

Букинисту сдал как лишний том.

Мне хотелось время победить.

И тебя и душу убедить

В том, что годы можно сжать в горсти

(С детства до последнего прости),

И потом — на выбор — жить в любом…

До сих пор ищу я этот том.

В книжных лавках, дома и в гостях,

Как поэму в нескольких частях,

О которой как о жизни я

Думаю на склонах бытия.

Мне хотелось время победить.

Личный срок бессмертно утвердить.

Мне когда-то было двадцать пять.

Я не знаю, будет ли опять.

1987

«Ты вправе думать, посетив больницу…»

Марианне

Ты вправе думать, посетив больницу,

Где я — все о себе да о себе,

Что воронье за окнами клубится,

Что льдист и хладен путь через столицу,

Что все равно мне, каково тебе.

Ты принесла мне сахар и обновки,

Хотела рассказать, как день прошел,

Как ты упала возле остановки,

Как холодно одной, как путь тяжел,

Когда летят толпою птицы эти…

А я все о себе да о себе.

Не о тебе, единственной на свете,

На ледяной изменчивой тропе.

Ты вправе думать, исхудав щеками,

Все обо мне в дороге, обо мне —

Что сердце у меня, наверно, камень,

Что я, как эти окна, — в стороне,

Ты вправе думать…

   Но когда ушла ты,

Когда безлюдным стал приемный зал,

Я в многолюдном гомоне палаты

Шептал в подушку все, что не сказал…

Ты — о больной руке, о трудной доле,

А я — все о себе да о строке,

Которая не стоит малой боли

В твоей душе и в маленькой руке…

На улице пустой воронья дрема.

Ворочается снег по городьбе.

Одна утеха — что ты плачешь дома,

А я не дома плачу о тебе.

Ты вправе думать…

   Ты в нежнейшем праве…

Но я в одном сегодня без вины,

Что думаю в подушку — не о славе,

А о любви, в которой мы равны.

1987

«Дай мне Бог побольше жизни…»

Дай мне Бог побольше жизни,

Даже за мои грехи,

Приносившие кому-то

Радости, а мне — стихи…

Переулок накрахмален,

Отутюжен и звенит.

Все в снегу. И так печален

Замерзающий зенит.

Дай мне Бог побольше снега,

Одиночества и сил,

Чтоб воздушным поцелуем

Холод губы не сводил.

Чтоб тенями ветер сыпал,

Где я сердцем замирал.

И подольше мне и липам

Щеки снегом оттирал.

1987

«Это так и останется тайной…»

Это так и останется тайной

Белых веток и синей воды —

Далеко ли завел неслучайный

Разговор, оставляя следы

На снегу, на душе, на странице,

Что появится через года,

Чтобы строчкой одной сохраниться

Нерастаявшей и навсегда…

Что сказалось под шелест трамвайный,

Под снежок с голубых проводов,

Это так и останется тайной

Белых веток и Чистых прудов.

1987

«Мимо Новодевичьего кладбища…»

Мимо Новодевичьего кладбища,

Мимо красных стен монастыря

Вечером мы шли, как будто клад ища,

Встали у скупого фонаря.

Здесь лежит уже такая силища

Мысли, чувства (пусть не без греха) —

И державный чин у врат чистилища,

И радетель русского стиха.

А когда-то там, в углу, прожекторы

Освещали странного вождя,

Что, силен железными прожектами,

Жил, от нас при жизни уходя.

И москвичкам той поры казалося:

Мучается, бедный, по любви,

Приезжая ночью в эти заросли

Ей признанья выложить свои.

И сочувствовали грусти гения,

Ощущавшего весь мир врагом,

Но зачем такое освещение?

А от них, таящихся кругом.

А кругом лежали люди мертвые,

Не зависевшие от него.

А другие, в тундре распростертые,

Не могли поделать ничего.

Не забыть наивного сочувствия

Душ, о нем судивших по себе.

Стих немеет, ощутив присутствие

Всех встающих в гневе и мольбе…

Мимо Новодевичьего кладбища,

Мимо красных стен монастыря

Мы идем, между собою лад ища.

Плещет осень, листьями соря.

Времена открыты, как лектории.

Кладбища закрыты до утра.

Речь о нем — еще не вся История,

У нее свои прожектора.

1987

«Снова прячется рифма в кору…»

Снова прячется рифма в кору

Потемневшего осенью древа,

Хоть слова затевают игру

Слева вправо и справа налево.

Снова прячется песня в дупло

Отогреться до звонкого срока…

Говорят, что сегодня тепло.

А мне холодно и одиноко.

1987

«И все-таки я Пештяны запомню…»

И все-таки я Пештяны запомню —

Жарой и ливнем, оглушившим дом,

Страницами, которые заполню

Потом когда-нибудь… Когда — потом?

И как о чем-то птица причитала

Заливисто и бегло перед сном,

И как грустила ты и как считала

Стук яблок, падающих за окном.

И дни перед отъездом… Как все мглистей

Сходились тучи, тая высоко.

И тополей серебряные листья,

Шумевшие весомо и легко.