Это вечное стихотворенье... - [16]

Все течет…

Полушарье размыло

У амура над левым плечом.

В перекройку

Наружного мира

Дом и этим уже вовлечен.

Ты выходишь,

Сжимая перчатки,

Кто-то новый уже

Тут как тут.

Говорит,

На Собачьей площадке

Должен быть

Через десять минут.

Вот записка.

Она непреложна.

Ах, доверчивый провинциал?

Кто-то шутит.

Но разве так можно!

Вместо подписи —

Инициал.

Ты идешь.

И какое-то время,

Как влюбленный,

И он за тобой.

«Это там!..»

За заборами теми

Вздох кувалды.

А день голубой!

Он берется

В каркасы литые.

Пыль вонзается

В тающий снег.

В этом доме как сны золотые…

В этом доме…

Он был или нет?

Я ищу тебя.

Влажны и гулки,

Оглушают меня

Вечера.

Просто выбыли

Те переулки,

Те названия

И номера.

Сколько писем

Любви и привета

В это лето

Вернется

Назад!

Адрес выбыл.

Но ждите ответа.

Если жив на земле

Адресат!

1967

«Эта память…»

Эта память

Как странное зимнее озеро,

Что зима вплоть до лунок

Совсем заморозила.

И стоишь перед ним.

И боишься весны:

Вдруг оттают

И тайны, и весла, сны.

Это было давно,

В декабре, в феврале.

Все оттает

На новой зеленой земле.

Но опять оживут —

Что нам делать тогда? —

Неприязни,

Замерзшие в те холода.

Эта память

Как странное рыхлое озеро,

Что зима вплоть до лодок

Совсем заморозила.

Продолжался бы март.

Не спешил бы апрель.

Начинается

Первая наша капель.

1967

«И самый юный в мире дождь…»

И самый юный в мире дождь

Исчез за первым поворотом.

И показалось: ты идешь

По тротуарам, как по нотам.

И я впервые ждал: тобой,

Тебе навеки посвященный.

Как переулок голубой,

Не камнем — лунами мощенный.

Был в лужах весь окрестный свет,

А их оставил дождик краткий,

Как перевернутый ответ

Под легкой детскою загадкой.

Ведь воробьиной тишины

Мерцала первая отрада.

Ведь больше не было войны

И было в мире столько лада.

И снова голубь ускользал

От голубей в иные сети.

И я тогда еще не знал,

Что нет единственной на свете.

1967

«На влажные планки ограды…»

На влажные планки ограды

Упав,

   золотые шары

Снопом намокают,

   не рады

Началу осенней поры.

— Ты любишь ли эту погоду,

Когда моросит, моросит…

И желтое око на воду

Фонарь из-за веток косит?

…Люблю. Что, как в юности, бредим,

Что дождиком пахнет пальто.

Люблю.

   Но уедем, уедем

Туда, где не знает никто…

И долго еще у забора,

Где каплют секунды в ушат,

Обрывки того разговора,

Как листья, шуршат и шуршат.

1967

«Однажды проснется она…»

Однажды проснется она

Со мной совершенно одна.

Рукой пустоту она тронет,

Разбудит ее и прогонит.

И на два запрется замка

От призрака и двойника.

Так что ж это все-таки было,

Какая нас сила сводила?!

Я выйду.

Пойму: не вернусь.

И все ж, уходя, оглянусь.

1967

«Дышала беглым холодом вода…»

Дышала беглым холодом вода.

Осенний ветер горек был на вкус.

Неву оставив,

Мы сошли тогда

У самой Академии искусств.

В тени молчали пары,

Млели мхи.

Ветвистый сумрак сверху нависал.

И я тебе рассказывал стихи,

Которых я потом не написал.

1967

Грачи прилетели

После первых ночей,

Отшумевших лесами,

После белых подушек

И черных ручьев

У сугробов опять

Синяки под глазами,

Синева под глазами

У всех облаков.

Как в гостиницах

Шишкинские канители,

Этих сосен и елей

Развес и наклон,

Так сегодня — Саврасов,

«Грачи прилетели»

Наштампован в апреле

И в жизнь проведен.

Он бросает готовое,

Птиц не осилив.

Ветки долго пустуют

Под небом нагим.

Но приходит на помощь

Художник Васильев

И рисует грачей

Одного за другим.

То слетаются, то

Разлетаются тучей,

Обживая вне рамы

И в раме жилье.

И бросается гвалт,

Этот гомон летучий,

То ль в окно мастерской,

То ль из окон ее.

Белый храм, над которым

Грачиная давка,

То к глазам подплывет,

То, как по ветру, — вспять.

Так что надпись на нем

«Керосинная лавка»

То является, то

Исчезает опять.

Тают черные сучья

И синие вены.

Но, творец, а художники?

Где же они?

Беспорядок, беспамятство…

Благословенны

Эти первые ночи

И первые дни!

1967

Родные стены

Эти окна подернуты инеем,

Эти стекла запаяны льдом.

Только свечкой да собственным именем

Оживил я заброшенный дом.

И сижу.

   Пригорюнилась рядышком

Тень,

   во тьме потерявшая спесь.

Одиноко жила моя бабушка,

Александра Ивановна, здесь.

Все сыновние жизни,

   дочерние

Озаряла ее доброта.

Час,

   как областью стала губерния,

Пропустила,

   была занята.

В наших судьбах являясь провидицей,

Малограмотна бабка была.

И нехватку обоев в провинции

Возмещала

   чем только могла.

Клей ведерными лился замесами,

Одевали стену за стеной

И газеты с большими процессами,

И плакаты любой стороной.

Назубок и парады и бедствия

Знал по стенам бревенчатым я,

Педагогов пугала впоследствии

Образованность эта моя.

Там, где окна мне кажутся льдинками,

Помню,

   возле кровати моей

Две огромных бумаги с картинками,

Льва Толстого большой юбилей.

Помню выезды Анны и Вронского.

Помню Левина,

   Кити,

      каток,

И собаку парения броского,

Узколицую,

   длинную.

Дог?

Печь, как бабка,

   поет в полутемени.

Помогают мне с легкой руки

Сообщения нового времени

И попутные черновики.

О малине,

   о черной смородине,

О годах,

   уносящихся прочь…

Помогают и стены на родине,

Отчего же им нам не помочь!

1967

«Пластинка должна быть хрипящей…»

Пластинка должна быть хрипящей,

Заигранной…

Должен быть сад,

В акациях так шелестящий,

Как лет восемнадцать назад.

Должны быть большие сирени —

Султаны, туманы, дымки.

Со станции из-за деревьев

Должны доноситься гудки.

И чья-то настольная книга

Должна трепетать на земле,