Эстетика Другого: эстетическое расположение и деятельность - [53]

Когда мы находимся в лесу, в поле, на берегу реки — мы тоже имеем дело с миром, но если наше восприятие не сориентировано на его переживание, то мы (что чаще всего и имеет место) воспринимаем не мир, но его «части»: лес, реку, поле, холмы, овраги, поляны и только иногда, в виде исключения, мир. В парке же все говорит о мире в его перво(з)данности, ведь основная, главная идея европейского парка — это воссоздание эдемского сада, гармоничного, совершенного и свободного от зла мира. Парк — это место, созданное ради того, чтобы мы могли остаться наедине с собой и миром.

Итак, чтобы сделать конструкцией произведения мир, человека необходимо поместить «внутрь» художественного пространства, что в большинстве «изящных искусств» (например, в живописи[102], скульптуре, танце, театре...) сделать не удается. Конечно, каждое произведение — это целостность, а потому оно может рассматриваться как своего рода микрокосм, но все же каждое из искусств говорит о специфическом содержании того, что «в» мире (и через это «что-то» реципиент может открыть для себя мирность мира), в то время как парк «изображает» именно мир-как-космос.

Аналогичные садово-парковому искусству возможности приобщения человека к восприятию «мира» (через восприятие образов «мира») имеются также в архитектуре, где творец может добиваться эффекта эстетического впечатления, сходного с эффектом, полученным из общения с садово-парковым искусством, поскольку человек здесь погружается «в» пространство архитектурного ансамбля или находится в интерьере архитектурного сооружения (храм и дворец как модели мироздания)[103].

Литературное творчество также способно дать нам чувство мира, но это будет тот мир, в котором читатель перемещается вместе с героями произведения, — мир художественный, Вторичный[104], в то время как в парке, в пространстве архитектурного ансамбля человек находится в двух мирах одновременно: в художественном мире парка как артефакта и в Первичном мире. В парке эстетизируется не вещь, не форма, а мир, в котором мы живем и умираем; фрагмент ландшафта преображается таким образом, чтобы вызывать у посетителя представление о мире, о времени и о себе в этом мире.

После того как мы в общих чертах обрисовали отличие пре-эстетических возможностей литературы и садово-паркового искусства по способу их воздействия на человека, попытаемся выяснить, какие последствия это может иметь для ограничения или расширения спектра онтолого-эстетических расположений, входящих в преэстетический потенциал искусства слова и искусства эстетизированного ландшафта. При рассмотрении данного вопроса возможны различные подходы.

1. Слово — не облако, слово — не дождь, ты не промокнешь под ним. Благодаря тому, что в литературе мы непосредственно не воспринимаем то, о чем говорит писатель (не воспринимаем посредством зрения, слуха, осязания, обоняния...), предметно-тематические возможности этого вида искусства расширяются едва ли не до бесконечности: с помощью слова все можно описать и все можно показать так, что переданное будет нести в себе — преэстетически — семена тех впечатлений и чувств, которые художник вложил в описание. Литература позволяет связать в одно целое множество лиц и предметов хронологической, психологической, логической, образно-символической связью, она позволяет описать и мир внутренний, и мир внешний, представить и прозу жизни, и фантастические картины «миров иных». Одним словом, в литературе могут быть выражены любые эстетические расположения (не только утверждающие, но и отвергающие), в ней может быть изображена какая угодно предметность, настраивающая реципиента на самые разные расположения, но при этом читатель будет воспринимать лишь описания, образы, смыслы, но не ветхие, юные, мимолетные, затерянные, маленькие, etc. вещи. Литературное произведение способно дать тонкое, глубоко детализированное и выразительное описание переживаний человека, оказавшегося во власти ветхого, юного, мимолетного, затерянного или маленького. Такое описание подталкивает читателя к воссозданию в воображении преэстетически ветхих, юных, мимолетных, затерянных <...> предметов. При этом Другое художественно-эстетического опыта будет связываться читателем не с описанными в произведении вещами и состояниями, а с произведением, которое, в меру его литературного совершенства, воспринимается читателем в горизонте красивого, изящного, поэтичного, одним словом — в горизонте прекрасного. И в самом деле, разве то, что мы чувствуем, когда читаем стихотворение Тютчева, в котором дано описание ветхих вещей, где передано переживание этого чувства лирическим героем, будет опытом ветхого[105]? Разве то, что мы чувствуем, читая это стихотворение, не есть чувство прекрасного, вызванное восприятием и переживанием гармонии и изящества его поэтической формы? Разве эстетический эффект от стихотворения не связан с благородной простотой и гармоничностью, с которой Федор Тютчев описал ветхое и выразил сопровождающее его чувство?

Эстетические расположения, подготавливаемые литературным произведением, не могут, таким образом, полностью соответствовать эстетическим расположениям «в жизни». Любые вещи могут быть ветхими, а слово таковым не бывает.