Есть на Волге утес - [32]

Прошел час, а может, и два великого томления. Тишка сначала глядел на Волгу, потом это надоело. Взял в руки кочедык, принялся доплетать лапоть, начатый Анфимкой. Звонарь полез на подоконник, к малым колоколам. Через некоторое время сказал:

— Глянь-ко, Тимофей, вроде ладья?

Тишка отбросил лапоть, лег грудью на подоконник: по реке, и верно, шла верткая лодчонка с одним гребцом. На носу лодки стоял высокий человек. Не доходя версты две до пристани, лодка свернула к берегу. И тут подьячего осенила догадка. Как можно равнодушнее сказал:

— Рыбачишко какой-нибудь. Однако я спущусь — усмотрю. Если что — махну платком. Без мово знаку не толдонь! — И нырнул в лаз. По крутым храмовым лестницам не сбежал, а скатился кубарем. Выскочил в западные ворота и бросился по косогору, наперерез человеку, шагавшему по взгорью. По блестящему шелому, по панцирю понял — воевода. Подбежал, бухнулся на колени, завопил:

— Услышал господь наши молитвы — послал истинного ратоборца и защитника!

— Встань, — повелительно произнес воевода. — Кто есть ты?

— Воеводский подьячий Тишка. Со счастливым прибытием Иван свет-Михайлович!

— Хрипунов там? — воевода кивнул в сторону пристани.

— Там, пресветлый воевода. Спит.

— Как спит?

— Хил и немощен: Ожидаючи тебя, вздремнул.

— Ну, что ж. Будить не будем. Показывай город.

— Ко храму вести прикажешь?

— Я не архирей. Веди к башне.

— У нас их пять. Три деревянных…

— Веди к каменной. Погреб под ней есть?

— Был Но обвалился. Да и башня… Если сказать чистосердечно, то Хрипунов более на тройке катался, а дьяк Спиридон без просыпу…

— Увижу сам. Веди.

Каменная башня стояла на откосе. Земля с одной стороны осыпалась, фундамент сполз вниз, за ним осыпались кирпичи — дыра в рост человека зияла темнотой. Побединский наклонился, смело вошел в рваный проход башни. Тишка трижды перекрестился и, робко держась за стену, шагнул за воеводой. Полы в башне прогнили, половицы рассохлись и скрипели. Воевода глянул вверх: потолок был худой, шатровая крыша нал ним расползлась — были видны куски голубого летнего неба.

— Открой люк.

Тишка покряхтел-покряхтел, крышка люка не поддавалась. Воевода оттолкнул его, рванул за кольцо Пробой с хрустом вырвался из трухлявого дерева.

— Лом найди. Мне подвал поглядеть надобно. Порох, свинец стрельцы везут — куда класть?

— Где же лому быть, — залепетал подъячий, — с той стороны в подвал дыра есть.

Тишка вышел из башни и повел воеводу к щели. Туда, через заросли лопуха и крапивы, была протоптана свежая тропа.

— Кто туда ходит и зачем?

— Так ведь кабак рядом. Питухи… все более по нужде.

Из щели тянуло вонью. Воевода сплюнул:

— Ах, твари, ах, стервецы! В осадном подвале нужник сделали.

На второй каменной башне висел замок — здесь лет пять тому назад сделали стрелецкую часовню. Оглядев стены и деревянные башни, воевода мрачно сказал:

— Иди на пристань Там, должно, придут струги с порохом и свинцом. При них подьячий Васька Богданов.

Скажи — пусть разгружает пока на берег. Воеводу разбуди — пошли ко мне.

Тишка подоткнул под пояс полы кафтана и бросился на берег. С откоса было видно — идут под серыми парусами три больших струга. Идут по течению ходко. Анфимка, не дождавшись знака, ударил во все колокола. Взметнулись хоругви — крестный ход двинулся к реке…

…На пристани воеводу ждали долго. За это время чуть протрезвевший дьяк Спирька рассказал людям, что нового воеводу зовут Иван Михайлович Побединский, что в недавней войне он водил полк, был ранен.

К полудню ожидание надоело, и люди стали расходиться. Вдруг над рекой расплескался колокольный звон, и все увидели струги. Снова столпились около пристани. Струги, приближаясь, черпали бортами веду: видно загружены до отказа. Уже различались пушчонки, бочки с порохом, мешки со свинцом. У вёсел стрельцы в синих кафтанах. Люди скинули шапки, разбудили воеводу. Хрипунов приосанился, разгладил жидкую бороденку. Дьяк Спирька достал из-под кафтана флягу, выпил остатки вина, сунул сосуд в карман, да мимо. Фляга, глухо стукнув о брус, упала в воду, Спирька хотел поймать ее на лету, но не устоял и полетел вслед за флягой. Пока стрельцы, суетясь, вытягивали дьяка из воды, па сходням на берег вышел Васька Богданов — подьячий.

Воевода Хрипунов шагнул ему навстречу (со сна принял подьячего за Побединского), поклонился, опустил правую руку к полу. Сказать ничего не успел, вперед выскочил Тишка, крикнул Богданову:

— Не ты ли подьячий Василей будешь?

— Ну, я.

— Велел тебе воевода струги опростать на берегу, а тебе, Никита Петрович, велено итти в приказную избу.

— Кем велено? — с воеводы сонную одурь как рукой сняло.

— Новый воевода стены и башни осмотрел, теперь город смотрит.

Певчие крестного хода затянули «Многая лета», но Хрипунов зло махнул рукой. Певчие замолкли. Дьяк подошел к целовальнику Лукешке, который стоял во главе крестного хода, хлопнул его мокрой шапкой по плечу, сказал:

— Дурак ты, Лукешка. Теперя надо «Со святыми упокой» петь.

Воевода, сгорбившись, начал взбираться на косогор. Люди потянулись за ним.

Побединский в это время делал обход города. А чего смотреть в Кузьмодемьянске? Как во всех прочих российских городах на площади, рядом с храмом, побуревшая от времени съезжая (иногда звали ее приказной) изба, где теперь предстояло ему судить и рядить, бить на правеже неисправных плательщиков. Рядом приткнулась губная изба — уже совсем ветхая — тут подьячие вершат уголовные дела. По правую сторону храма, через большую лужу, не просыхающую даже летом, на пригорке возвышалось кружало — хоромина с маленькими окошками и узкой дверью. Около хоромины, как около всякого кабака, в луже рядом со свиньями валялись пьяные мужики. Насупротив кабака, через площадь, стоял полукаменный казенный погреб, где хранилась пороховая пушечная казна. Погреб был раскрыт, одна половина створных дверей сорвана, висит на одной петле. За погребом виднелся городской острог, его воевода узнал по железным решеткам на окнах. Тюремный сторож сидел около забора и дремал, опершись на бердыш.