ОТ АВТОРА
У каждого памятника свой век. Проходит время, и памятники исчезают с лица земли. Ни мрамор, ни бронза не могут бесконечно сопротивляться времени.
Но есть памятники вечные — они в сердце народа. Пока жив хоть один человек — жива память. Такой памятник воздвиг в своих сердцах марийский народ Аказу Тугаеву, прозванному Акпарсом.
Будь я ваятель, я вылепил бы Акпарса, стоящим на берегу реки. Его волосы раздувает ветер Волги, его мужественное лицо обращено к бесконечным лесам марийского края. Правая рука на эфесе сабли, левая простерта в сторону Москвы. У ног его — гусли.
Вместе с именем Акпарса народные предания донесли до нас имена его предков — отца Туги и деда Изима. Это они научили Акпарса играть на гуслях, слагать свободолюбивые песни, ненавидеть поработителей.
Они, как и гусляры древней Руси, разносили по своей земле народные думы о воле, славили богатырей, которые вели людей на борьбу за свободу.
Но я не ваятель. Я просто человек, родившийся на марийской земле, и считаю святым долгом почтить его память.
Я долго ходил по земле, собирал слова-цветы. Одни нашел на берегу могучей Волги, другие — на берегах Суры и Юнги. Был у стен седого Кремля и у подножия башни Сю- юмбике. Много ходил по лесам и лугам родного края. И всюду я находил слова-цветы. Из них я свил венок. Он, вероятно, вышел не таким красивым, как хотелось бы. Пусть простят меня за это.
Венок этот с сыновней любовью я кладу к подножью народного памятника.
ПРОЛОГ
Яуза — речонка невеликая, да дерзкая. Весной и осенью воду гонит с напором. К обоим берегам, будто ласточьи гнезда, прилепились десятка полтора мельниц.
Ныне весна особливо полноводна — сгукоток идет до самого Кремля. Над худыми мельничными крышами вьется серая мучная пыль.
Но влажной земле протоптана зыбкая, будто ременная, тропа. По ней идет странник. Одежонка на нем ветхая, лантишки — рвань. Еле-еле на веревках держатся. За плечами— котомка.
Глаза у странника хитрющие, спрятанные ипт мохнатыми бровями. Бороденка всклокочена. копна русых волос на голове^стянута узким ре мешком.
\ раскрытой двери странник остановился, по I те л п I мешка мучицы, лизнул.
Мимо иди, голытьба, мимо!-—орет мельник. Еще уворуешь что-нибудь!
Странник ухмыляется .в бородку, идет дальше.
У кремлевских ворот он легонько стучит клюкой в дубовую обшивку. В узкое окошко, словно скворец, высунул голову страж. Сонно спросил:
— Што надоть?
— Успенью помолиться пустил бы, а?
— Иди, молись, токмо лапти не потеряй.— Страж открывает дверь и с любопытством смотрит на удаляющегося богомольца. А тот, к великому удивлению стража, минует Успенский собор и прет прямо к хоромам митрополита.
«Сейчас твое тряпье псы митрополита разорвут,— думает страж, и поднимается на носки, чтобы видеть, как от горемычного полетят лоскутки.— Эге, так оно и есть: здоровенные псы окружили беднягу, и если бы не клюка...»
Но что это?! Открывается окно хором, и сам митрополит машет страннику пухлой рукой. Во двор выбегают монахи, берут странника под руку и с великим почетом ведут в хоромы.
Вот тебе и лапти! Страж недоуменно качает головой и уходит
к воротам.
* * *
Шигоньке и отдохнуть не дали. Спешно поволокли в баньку, чтобы отмыл он дорожную пыль и грязь, одели в недорогую, но новую рясу, подпоясали широким ремнем. Сразу после полудня велели идти в митрополичьи покои и ждать святой беседы с владыкой.
В правом крыле митрополичьих хором под большой каменной лестницей приткнулась длинная камора. В стене ее во всю ширину—ниша. А в ней священные, в тяжелых кожаных переплетах, книги, древние летописи, свитки, перехваченные лентами. Посреди каморы аналой, покрытый потертым сиреневым бархатом. Перед аналоем мерцает огоньком, величиной в монету, лампадка фиолетового стекла.
Здесь Шигоньку встретил молодой летописец из греков и велел ждать.
Шигонька в Москве не был два года и что творится тут, не знает.
Когда-то он сидел на месте этого летописца, вел Царственную книгу, в делах государства разбирался не хуже самого владыки Феодосия. Старый митрополит был мужем святой жизни. Сам высох в постах да бдениях и паству свою тоже содержал в строгости. Человек он был горячий и неспокойный, с великим князем Иваном Васильевичем Третьим не ладил. Государь, как и дед его, был сторонником мирного собирания Руси, а Феодосий только то и делал, что подбивал князя поднимать меч, то на одно княжество, то на другое.
Иван Васильевич терпел-терпел, потом собрал великое архирейство и поставил духовным владыкой епископа Геронгия. В напутствие ему сказал:
— Отче! Прими жезл пастырства и взыдь на седалище старейшинства святительского во имя господа Иисуса Христа и пречистой его матери. Моли бога о нас и наших детях, о всем православии, и даст тебе бог здоровья на многая лета!
Геронтий хорошо понял, что хочет государь:
— Самодержавный владыка государь! Всемогущая и вседер жащая десница господняя да сохранит твое царство мирно, да будет твое государство многодетно и победительно со всеми повин яующими тебе воинствами и прочими народами. Здорова буди, добро творя на многая лета!
