Есть на Волге утес - [126]

Конечно, крючкотворы из приказа обвинят в непорядке — судить на смерть можно в присутствии дьяка, а у Ртищева и подьячих-то нет путящих, но что делать? Лучше получить упрек, чем мятежную пулю.

На допрос воевода позвал стрелецкого начальника Дубова да пристава Фомку Лукьяничева. Последний мало-мальски грамотен — сойдет за подьячего. Допрашивать решили в воеводской избе.

Илыо ввели двое стрельцов, связанного. Лицо его вспухло, видно оттого, что поморожено.

— Развяжите его, — приказал Ртищев, — и обыщите.

Стрелец распустил веревки, содрал кафтан, ощупал карманы, вытащил кошелек с деньгами. Подал воеводе. Тот пересчитал — было 165 рублей и 25 алтын.

— Што так мало награбил?

— Деньги не мои, — войсковая казна, — ответил Илья. — Вот придет в крепость мое войско — все до полушки вернешь.

— Придет ли? Пока они тебя по кабакам ищут, мы твою шейку веревочкой опояшем.

— Не торопись, гнида. Моя голова дорого стоит. Ею откупишься в случае чего.

— Стало быть, признаешь, что ты Илейка сын Иванов, прозвищем Долгополое?

— Признаю, И велю тебе отпустить меня. Когда мои казаки крепостишку твою размечут — я тебе тоже жизнь дарую. Слово даю — отпущу на все четыре стороны.

— Что из-под рубашки у тебя торчит?

— Знамя мое, красное.

— Зачем оно тебе?

— Как это, зачем? Тотьму возьмем — на башне вывешу.

— Ты так говоришь, будто не ты у меня на пытке, а я у тебя.

— Так оно и есть. У тебя, я думаю, не более сотни стрельцов в крепости сидит. А у меня три тыщи. Завтра они здесь будут.

— Ну а если я тебя на утре повешу?

— Беда не велика. Меня на утре, а тебя в полдень. Знамя все одно понадобится. Оно вечное.

— Расскажи: когда, где, кого погубил и пограбил?

— В грабежах не винен. А губил я бояр, прикащиков. И еще буду грабить. Пока всех не выведу.

— Стало быть, ты Тотьму пограбить задумал?

— Это завтра.

— Потом?

— Совет атаманов решит, что потом.

— Скажи все же, сколько душ ты погубил?

— Не считал. Это мой есаул знает.

— Как его звать?

— Не помню. Будет он тебя вешать — узнаешь.

— Миронко Мумарин — он кто?

— Брат мой.

— Где он сейчас?

— В лесу, вестимо.

— Где в лесу?

— Откуда мне знать? Может, он сейчас под стены твои идет.

— Ночью огнем пытать будем. Спеси поубавится.

— Попадись ты мне, князь, я бы тебя пытать не стал. Повесил бы и все.

— Я, наверно, тоже так сделаю. А все, что мне узнать надобно — твои сотники скажут. Увести его.

— Знамя отнять? — спросил пристав.

— Не надо. Он его повесить хотел. Вот пусть с ним и висит.

Шестерых сотников пытали всю ночь. Их секли кнутами, жгли огнем, выводили на мороз — обливали водой. Измученные повстанцы рассказали все, что знали.

На рассвете Ртищев позвал посадского, всеуездного земского старосту Ивана Никифорова, составил от его имени и от всех тотемских посадских и всяких чинов жильцов челобитную, и на ее основании был выписан приговор о повешеньи. К тому времени из Леденского усолья кружечный голова Ивашка уже успел притащить князю челобитную. В ней писано: «…Воровские люди начали государево питье пить насильством, безденежно. А по смете, князь-батюшко, вина и пива, они, воровские люди, выпили и с собою грабежом взяли на 60 рублев, на 20 на 3 алтына, на 4 деньги».

Виселицу поставили на берегу Сухоны. На одну большую перекладину привязали семь петель. К реке согнали народ со всех окрестных деревень. Вдруг перед казнью через стрелецкое окружение прорвалась жонка с двумя парнишками. Она подбежала к высокому помосту, перекрестила Илью, поднялась на носках, поцеловала его босую, оледеневшую ногу.

— Кто это? Жена? — спросил воевода Паньку Замятина.

— Какое там! Дура! Повариха с нашего кружечного двора.

Ртищев долго читал приговор, где были перечислены все вины повстанцев. Илья стоял без шапки, в одной рубашке, босой. Щеки побелели от мороза, но Илья не замечал этого. Хотелось что-то сказать народу, но было стыдно. За чашку водки отдал свою жизнь, предал великое, святое дело. Прав был Мирон, во всем прав. Может, он перехватит его мечту и доведет дело до конца. Вспомнились слова Мирона: «Сильные погибают либо на плахе, либо от вина».

Подошел Ртищев, поднялся на помост, сам опробовал, крепки ли веревки. Вспомнил он, как вешали повстанцев в селе Васильевщине. На петли пожалели веревок, привязали прелые- вожжи, и казнимые оборвались. А по давнему царскому указу велено в таких случаях казнимых отпускать. Бог-де указует их невинность. Веревки были крепки. Князь поглядел на Долгополова, сказал:

— Ну, что, Илья, отворовался? Дружки твои не пришли к тебе на выручку.

— Что им тут делать? — зло проговорил атаман. — Может, я и не Илья вовсе! Погоди — услышишь!

Палач вышиб из-под ног атаманов скамью, народ охнул, перекладина треснула, но выдержала. Мятежные атаманы качнулись враз в одну сторону, потом, склонив головы к плечу, стали медленно крутиться на веревках.

От крепости к берегу бежал вестовой. Задыхаясь, он подал Ртищеву грамоту. Князь-воевода прочел ее, поморщился, передал Замятину. В грамоте Васька Нарбе-ков извещал Ртищева, что вор, клятвопреступник и убивец Илюшка Иванов разорил крепость Судай, забрал 4 пушки и ушел на Камское усолье.

Нет, не видать сволочи, Панкрату Замятину, двадцати золотых рублей.