Если упадёт один... - [30]

Текля, слушая его, успокаивалась, а может быть, и не подавала виду, не хотела, чтобы он волновался. Иосиф сам иногда не был уверен: как ни укры­вайся — всякое может случиться. Поэтому, когда ходил проверять в заводи верши, долго не задерживался. И ступал он по земле осторожно, внимательно прислушиваясь, не слышно ли постороннего звука, да присматриваясь, нет ли где человеческого следа. А ягоды, грибы, орехи они всегда собирали вместе.

Как-то Текля спросила, приходит ли к усадьбе зверь: глухомань, пожалуй, и волки здесь есть. Ответил, что в лесу зверь есть: кабаны, волки, косули, но сюда им хода нет, потому что время от времени он вокруг хутора сыплет порох, зверь слышит запах и уходит. Откуда порох? Этого добра возле шоссе хватает. Там когда-то шли тяжелые бои, еще можно наковырять патронов. А вообще-то, порохом он давно запасся, как говорят, пусть не пригодится.

А вот оружия у него нет. Оружие там также можно найти, только зачем оно ему? Человек с оружием уже другой человек.

Случалась, иногда в стороне от хутора, над рекой пролетал самолет. Из-за гряды леса его не было видно, но слышался шум мотора. Тогда они прятались в дом, в кошару, в кусты или под деревья — смотря где в это время были.

Иосиф понимал, рано или поздно власти станет известно, что на хуторе кто-то живет: лесники доберутся сюда или еще кто. И тогда им с Теклюшкой придется худо.

За себя он не боялся: что они ему сделают? Будут пытать, допрашивать: «Кто такой?» Пусть. Он любые пытки выдержит. Только бы ее не трогали. Понимал, что тогда Теклю ему не защитить: арестуют, поведут. Да она и сама сопротивляться не будет, смиренно пойдет, и винтовку наставлять на нее не надо.

Иосиф часто думал о том, что надо было бы поискать еще более недо­ступное, чем Кошара, место. Но сейчас вряд ли такое найдешь: люди строятся, леса надо много и городу, и деревне, вот и углубляются лесорубы все дальше и дальше в чащи. Так что вскоре могут добраться и сюда.

Чем дольше жили здесь, тем чаще задумывался над тем, что будет с Теклей, когда его не станет. Умрет он тут — еще ничего. Погорюет она, попла­чет, может быть, сможет кое-как похоронить. Хорошо бы под березами. А если и у крыльца (она его к ним вряд ли сможет затянуть), тоже неплохо. Главное, земле придать, а то раньше он думал, мол, почувствую, что уходить время, в домовину лягу и. А потом, похоронив, она непременно должна пойти в Гуду, ей одной здесь не выжить. Берегом пойдет, река в деревню при­ведет, не заплутает.

А если он упадет где-нибудь в лесу или на реке?..

Тогда Теклюшка, не дождавшись его, станет искать. Начнет звать, выдаст себя рыбакам или кому другому, кто будет проплывать по реке. Конечно, люди бросятся к ней: «Что случилось?» А потом, когда узнают, сообщат в милицию: пропал человек. А милиция к ней: «Кто?.. »

Иногда, будто между прочим, Иосиф говорил ей, что было бы неплохо иметь собаку. Втайне он рассчитывал, что Текле, когда его не станет, будет смелей идти с собакой в Гуду: здесь ей оставаться ни в коем случае нельзя!

— Нет, нет, нет, — испуганно говорила она. — Зачем? Ты без собаки столько лет жил, и ничего. Зачем брать грех на душу? Собака быстро привы­кает к хозяину, и если, не дай бог, человек пропадет, так пес ждет его, пока не околеет. Как же он тоскует. Нет, нет, нет...

Конечно, собаку он мог бы взять давно. Даже подумывал об этом, плавая в город к Архипу. Тот нашел бы ему щенка. С собакой было бы смелее. Только и другое могло быть: лай на заброшенном хуторе подсказал бы людям, время от времени плавающим по реке, что за болотом кто-то живет, значит, не такое оно и гиблое. А во-вторых, и такая мысль появлялась у него: «Если что, так как он без меня?.. »

Теперь, когда остался один на земле, когда односельчане, наверное, даже имя его давно забыли, Иосиф подумал: пусть бы была у него собака, пусть бы лаяла. Одному без Текли невозможно жить. Тяжело возвращаться на хутор, зная, что там никто тебя не ждет.

Сегодня он еле добрался сюда от шоссе. Изнемог. Вот лежит на земле, исстрадавшись и душой, и телом, и как ни пытается подняться — не может. Будто прикованный... Хотя нет, не прикованный, а словно придавленный тяжестью всех тех тропинок и дорог, которые прошел за свою долгую и такую горестную жизнь... И как же гнетет эта тяжесть, если вся сразу на душу и тело... И — люди на тех тропинках и дорогах, знакомые и незнакомые, свои и чужие, перед которыми в чем-то виноват и перед которыми нет его вины.

Казалась бы, с такой тяжестью и с такой болью в душе вообще невозможно жить, а он все же как-то жил и живет. И даже свыкся со всем свалившимся на него с того самого раннего детства, когда осознал себя. С того времени невзгоды и беды окружают его. Правда, случались и светлые времена, хотя и короткие.

Сначала — раннее сиротство. Тяжелое время, когда осознаешь, что у всех детишек есть мама, а у тебя — нет. Как так? Почему? И хуже нет ничего на свете. Осознание этого и сейчас бередит душу: был не такой, как все маль­чишки и девчонки. Видел, как хорошо тем, у кого есть мама. Она приголубит, утешит, если кто-то обидит на улице, — так всегда было с соседским Сашкой, таким же маленьким, как и Осипка, — и сразу же высохнут слезы, забудутся обиды — опять побежит по улице веселый и радостный.