Если упадёт один... - [32]

И эта мама-мачеха отводила от него беды и горести, пока не умерла, оста­вив сиротами и своих детей, и Осипку. (Потом родственники мамы-мачехи забрали к себе, увезли куда-то его сводных братьев и сестру, и связь с ними утратилась.) Отводила, как могла бы отвести родная: когда вырос, понял, что мачеха для него действительно была мамой. (А кто еще, если не мама, спо­собен голыми руками схватить змею, поднимающуюся из-под ножки ребенка, не думая о том, что яд, предназначенный ему, достанется ей?.. Случилось такое на сенокосе, где маленький Осип был вместе с папой и мачехой-мамой, которая и спасла его от гибели.)

Вспомнил все это обессилевший Иосиф, лежа возле крыльца чужого дома, который на долгие годы одиночества стал ему пристанищем, а потом и Теклюшке, — и вдруг ощутил какой-то внутренний толчок, ощутил, как тело постепенно наполняется силой. А через мгновение почувствовал, что из души уходит тот неземной, леденящий холод, который, пока Иосиф лежал на земле, сковывал ее. Медленно, но уходит, а вместо него в душу вливается полузабы­тое человеческое тепло, такое нужное и такое недоступное ему после того, как не стало Теклюшки, самого родного и близкого человека на земле.

Все это пробуждало уверенность в том, что его жизнь по каким-то выс­шим неподвластным ему законам не может вот так просто закончиться: лег и умер. Она не может закончиться, не коснувшись жизней некогда близких ему людей. Он должен открыть им свою боль. Он должен поведать о страданиях, пережитых им после того, как ушел от них, о тех кратковременных радостях, которыми одарила его Теклюшка, а также сказать им, что нет у него на одно­сельчан зла, да и никогда не было. А если что и было, так только обида, а зло и обида — понятия разные.

Он должен все это сказать не для того, чтобы односельчане пожалели его, а чтобы никто из них не считал себя виноватым в том, что произошло между ними. Он чувствовал, что Ефим считает себя виноватым в его исчезновении, что женщины переживают из-за него, Иосифа (Катя признала, увидев на база­ре, знают, что жив), да и дети, повзрослев, его не забыли.

Тепло человеческой доброты наполняло его душу — такое необходимое ему и полузабытое, и казалось бы, утраченное навсегда. Но случилось так, что позавчера в городе оно неожиданно вспыхнуло, когда встретил женщину, хозяйку дома, возле которого сел отдохнуть на лавочку: эта женщина чем-то напомнила ему его мачеху-мать.

Оказывается, это тепло не стирается ни временем, ни невзгодами. Его ничем не погасить, оно есть, где-то живет, и если тебе хочется, чтобы возвра­тилось, однажды обязательно возвратится...

Позавчера, проследив за Катей с сыночком и за Надей с дочерью (они спокойно покинули город, затем миновали мост, а значит, к вечеру добрались домой), убедившись, что им ничто не угрожает, Иосиф присел на лавочку у последнего дома на окраине райцентра, чтобы отдохнуть. Там к нему и вышла хозяйка дома, наверное, приняв его за бродягу, пригласила поужинать и пере­ночевать.

Мачеха-мать и эта женщина были чем-то похожи. Хотя мало ли на свете женщин, в сердцах которых, несмотря ни на какие невзгоды, сохраняются теплые отношения к людям. Женщин, излучающих тепло и доброту.

Вот и Катя такая же, со своей внутренней добротой, с каким-то своим светом.

Иосиф помнит, никогда не забудет, как зимой в первый послевоенный год Валик, сынишка Нади и Игнатия Соперских, бросал в него лед с таким выра­жением на лице, словно расстреливал заклятого врага. Тогда Иосифу не за себя было страшно, а за мальчика: если так, то каким он человеком вырастет...

Помнит, как Катя, увидев Валика, готовящегося ко второму броску в Иоси­фа, перехватила детскую ручонку, а потом что-то долго говорила несмышле­нышу, защищая Иосифа.

Какая-то особенная просветленность тронула тогда его, старого, одиноко­го человека, от которого отвернулись люди. Помнит Катину доброту, помнит.

А какое тепло коснулось его тогда на базаре, когда стоял с протянутой рукой на том месте, где Теклюшка просила подаяние, когда Катя узнала его и закричала: «Дядя Иосиф! Это ты, ты!..»

Кажется, тогда он мог бы захлебнуться от радости: узнала, называет, как близкого ей человека, которого помнит спустя столько лет. Значит, думала о нем: «Где же он, живой ли...» И, наверное, жалела его: окликнула, не боясь обознаться, с уверенностью: «Ты, ты!..»

Как сейчас дорого ему это ее душевное тепло! Помнит Катя его, пом­нит... Может быть, и сынишке скажет: «Это дедушка Иосиф, наш дедушка, из нашей деревни».

Иосиф, приняв сердцем ее тепло, наполнившее его душу, не мог признать­ся: «Я, Катя, я». Боялся за нее и ее сыночка. И эта боязнь словно вдохнула в него жизнь. Он почувствовал себя человеком, на которого ложится ответ­ственность за нее и мальчика, понял, что может и должен их защитить, если им будет угрожать хоть какая опасность. А это чувство, что и ты человек, воз­вышает, очищает от той жизненной грязи, в которой оказался волей судьбы. А коли так, значит, не очерствел, не озверел, отвергнутый людьми и долго живя в одиночестве. И тогда обида на односельчан, конечно же, на мужчин (Катя, Надя и дети ни при чем), за то, что не нашлось ему места среди них ни во время войны, ни после, когда взорвалась дамба, обида, так долго выжигав­шая его душу, постепенно начала утихать: а почему же ты не стремился их понять?.. Тебе горе, а им, может, горе вдвойне...