Если упадёт один... - [33]

Прозвучало это сейчас спокойным Теклюшкиным голосом, и он стал его внутренним голосом. Ее мысли стали его мыслями. Понимал, что сам без нее до такого осмысления не дошел бы. Не дошел, если бы не увидел Катю и Надю и ту женщину, которая вчера напомнила ему его мачеху-мать.

Текля, Теклюшка... Страдалица из страдалиц. Сколько и как только ее не обижали люди!.. Но ведь ни на кого не озлобилась. Она всем прощала. И про­щала ему, Иосифу, из-за которого и разрушилась ее и его жизнь...

Он опять попытался встать. Резко оттолкнуться от земли. В ладони впи­лись камешки, Иосиф вдруг почувствовал такую силу, какой не помнил в себе с юности, стал на ноги и, пошатываясь, не спеша, будто привыкая ходить, направился к крыльцу. И чем ближе оно было, тем уверенней становился его шаг. Подойдя к крыльцу, опустился на него и долго смотрел на лес, окружа­ющий хутор.

Весной, когда сойдет снег, когда все вокруг зазеленеет, прогреется под ярким солнцем, летом и осенью, пока не пойдут дожди, любили они с Теклей посидеть на новом крыльце. Наблюдали за окрестностью, слушали, как под легким ветром задумчиво шумят деревья, как вокруг беззаботно поют птицы. Вспоминали молодые годы, когда к ним пришло огромное чувство любви. Говорили о том, как могла сложиться их совместная жизнь, если бы по судь­бам не прошлось все то ужасное, что разлучило на долгие годы.

А было бы у них все как у людей. Были бы дети, внуки, и может быть, даже правнуки... Тогда и умирать можно было бы спокойно.

И когда говорили об этом, представляли, как могло быть, словно прожи­вали несбывшуюся свою совместную жизнь, в которой любовь друг к другу открылась бы сполна, в которой если бы и была горечь, то обыкновенная, как во всех семьях, где царят любовь и уважение. Но проживали ее мгновенно, не успев насладиться жизнью. А так...

— Не печалься, Осипка, — тихо произнесла она. — Зря говорят, что в одну реку нельзя войти дважды. А мы вошли, пусть через много лет, но вошли. Любила я тебя и сейчас люблю. И хватит мне дней, прожитых рядом с тобой, чтобы сказать себе: и я знаю, что такое счастье. Как ни скупа была и твоя, и моя судьба, а напоследок расщедрилась.

— Оно, может, и так, Теклюшка, — возражал он. — Но знать бы, что там (показывал рукой в небо) мы будем вместе, а больше ничего и не надо. Гово­ришь, знаешь, что такое счастье. И я знаю, ты мне его подарила. Вот только все равно мало нам того, что было с нами здесь, и горько, и больно, что утра­ченного не вернуть. А иной жизни у нас с тобой уже не будет. И есть ли жизнь там — неизвестно, ведь оттуда еще никто не возвратился...

— Осипка, а ты благодари судьбу за то, что здесь между нами было. Ведь могло и не быть, могло случиться так, что разминулись бы наши пути. Вот что было бы страшно...

— Да... — соглашался он с ней.

Иосиф сидел на крыльце. Словно через туман смотрел окрест. Справа и слева видел желтовато-серую, неровную сверху, широкую полоску — осенний лес, опоясывающий хутор, а впереди, прямо перед ним, — две желтые березы и желтый бугорок, еще не затянутый травой.

Как-то в первый год, когда пришел сюда, немного освоившись, выйдя из сеней такою же порой, Иосиф увидел лес желто-зеленый, а на его фоне две чуть наклоненные желтые-желтые березы, а под ними — пожухлая, высокая, в пояс трава. Какая печальная картина...

От этой печали природы защемило сердце: она увядает, потом обновляет­ся. Человеку такое не дано.

Тогда вспомнилось, как неоднажды, когда еще жил в Гуде в своем доме, выходя на крыльцо, наталкиваясь взором на землянки односельчан, которые считали его заклятым врагом, думал: «Может быть, сойти куда подальше, забраться в какую-нибудь глухомань, сделать там землянку и жить сколько отпущено, никому не досаждая. А когда почувствую, что приближается мой последний час на земле, лягу под деревьями лицом к небу и буду ждать... »

И эти березы показались ему теми деревьями, под которыми он и умрет, когда придет срок.

Теперь почему-то подумалось, что мог бы и он в молодые годы, когда встретил Теклюшку, посадить вместе с ней на своей земле две березки. Да и без нее мог бы посадить. Не важно где, в поле, в огороде, возле леса — сейчас шумели бы две березы. Пусть бы хоть такая память о них была. А он посадил сирень. Посадил тогда, когда стал жить с Марией. Посадил два маленьких ростка сирени на своей усадьбе — вопреки ей и ее родителям. О Теклюшке он тогда думал.

Ростки сирени прижились. Через годы они превратились в два больших ствола, давших множество побегов. Каждую весну много лет подряд цвел огромный куст, благоухал. И так было, пока в войну не случилось самое страшное и непоправимое с его односельчанами, с ним самим... Тогда и куст засох.

А березы живут. Не его березы.

«Не печалься, Иосиф, и ни на кого не обижайся. Ни на себя, ни на Ефима, ни на Николая с Михеем. И на Марию — тоже. Ни на кого. Слышишь?»

Текля села рядом с ним на крыльцо. Но не прильнула к плечу, как раньше, когда садилась рядом, а села поодаль. Голова ее была непокрытая. Волосы — как в молодости — длинные, русые, легко трепал ветерок.

Он сидел и не поворачивался к ней. Так чувствовал ее, свою Теклюшку. Видел ее светлое молодое лицо не глазами, а каким-то иным зрением — душой, что ли. И нежность к ней, такой любимой и родной, кажется, даже неизвестная ему и в молодые годы, наполнила все его существо.